|
|
Противостояние началось давно. Тогда ещё маленькому Коле объявили о "прибавлении семейства", завязанном в платочек, о семидесятилетней бабке, вынужденной по доброте родителей жить среди него, хотя на вид она не могла никому одолжить немощи. Это была в настоящем времени статная морщинистая женщина, бездетно заполненная впечатлениями жизни, имевшая частую присказку "кто дольше жуёт, тот дольше живёт" и притащившая в чужую квартиру кованый сундук на замке. Маленький Коля, будто не помня времени втроём, с самого начала своего сознания был вписан в квадрат три на семьдесят, называя противоположную вершину почтительной тётей Шурой. Но тогда, в эпоху первородной доброты, он не мог понять, насколько не любит Шуру, и даже дарил ей, наравне с родителями, подарочные пластилиновые фигурки на новый год и международный старушечий день. Первая из них изображала Шуру у раковины, когда та, выбрав из предложенного, исполняла свой долг перед приютившими: отмывала посуду от грязи чужой слюны. Когда же тётя принимала подарки, она испускала три смешка и, наклонясь к мнимому внуку, больно прижимала его к щетине, так как бриться ей было нельзя. И та комната, в которой наверняка играл бы маленький Коля, была безраздельно отдана Шуре под жизнь, в ней принимали гостей семьи, и те невольно вдыхали приобретённый комнатой старческий запашок и косились на вековой сундук под покрывалом, полагая его источником запаха, и то же делал маленький Коля, когда мячик его игры ненароком попадал в специально оставленную для жизни щель. Заходить внутрь было можно, но страшно, и так прошли годы маленького.
Непонятное сосуществование девальвировало для Коли понятие родственника - им становился любой, кто находился в данный момент рядом, кто мог посмотреть, что же такое делает Коля, и у него был шанс породниться с вагоном метро в первую же поездку. Но у тёти Шуры было крайне слабое зрение, и, хотя она не стала, например, фотографом, тусклость мира, бывало, раздражала её, и она загадывала визуальные желания, например, узнать погоду за окном или количество оставшегося времени. Ещё она слушала однопрограммный транзистор и Коля, приходивший из школы и вынужденный проводить время вдвоём со старухой, учил наизусть вместо Пушкина программу Шуриных передач. Иногда за бубнением диктора всплывал Шурин храп, но выросший Коля боялся нарушить громкость не своего пространства и слушал сразу две передачи. Иногда она выходила из себя и шла в туалет, в котором после неё пахло непромытой посудой, а иногда - приоткрывала дверь в детскую комнату и Коле приходилось односложно отвечать тёте Шуре, что у него всё лучше не бывает. Однако Коля знал, что умрёт позже Шуры, и однажды подрос до переносицы старушки, после чего, и совершенно случайно, на коридорном повороте какого-то важного дела, всучил Шуре лобовое столкновение.
Вызванный в предпоследний раз врач диагностировал перелом носового хряща, который теперь смотрел вбок, словно оттаял на спящей на боку Шуре. Конечно, Коля был прощён, но перелом остался и побочно дал знать о себе зрению. Тётя Шура стремительно слепла, словно внутри наступали сумерки. Не помогали капли ни для носа, ни для глаз, ни мануальная терапия, ни горизонтальная, и через месяц всё было кончено: тётя Шура воспринимала только прямое попадание солнца в лицо, но путала лето с ядерной зимой, хотя особого дискомфорта не испытывала. Она по-прежнему, минуя глаза, слушала радио и мыла тарелки, только на отремонтированных к её приезду обоях в квартире появилась горизонтальная полоска грязи в метре десяти от пола. И Коле стало заметно легче. Теперь можно было поправлять в трусах в чужом присутствии, молчать в ответ настойчивым расспросам о личной жизни, пропускать Шуру, ходившую главной магистралью, на поворотах. Но главное, что так любил подросший Коля, можно было безбоязненно смотреть прямо в глаза старушке, видеть, как расплывается зрачок правого глаза, словно его расфокусировали вручную, как дёргается роговица от невидимых воздействий и мыслей. Особенно захватывающе, словно играешь в жмурки, было не отвечать на прямое обращение Шуры, когда она начинала озираться по сторонам, словно слепота была свойством какой-то одной части мира и при определённом положении головы она могла бы увидеть Колю. Ему самому даже казалось, что в результате всех манипуляций Шура сможет заметить его, нарочно притихшего в полуметре от неё, и когда впечатление разоблачения становилось невыносимым, Коля выдавал себя возбуждённым смехом, и Шура отвечала ему тем же. Иногда Коля придумывал другие игры, например, дотрагивался пальцами до внешней стороны ладони Шуры и исчезал, и та, не успевая вывернуть руку, хватала воздух ногтями себе же в ладонь и смеялась так, словно бы ей вручали подарок, хотя, конечно, Коля давно ничего не дарил ей. Ухаживание за женщиной проявлялось только в шитье, когда тётя Шура просила мальчика вдеть нитку в иголку, и тот, выполнив просьбу, оставался рядом с ней, чтобы видеть, как невидящая Шура раз в минуту колет себя остриём и натурально вздрагивает от боли. Только насладившись зрелищем, Коля уходил к себе, например, делать уроки.
Но шло время, и Коля, вопреки внутреннему ощущению, вырос настолько, что ему стало бессознательно тесно в дряхлости своей квартиры. Он давно перестал играть со старухой, возраст не позволял, и лишь молча наблюдал за её повторяющейся ежедневностью. Однажды в праздник, он это хорошо запомнил, он вступил с Шурой в разговор и тут же понял оплошность - Шура ничего не могла понять из сказанного, для неё слова давно стали грязной посудой, из которой непонятно чего ели, и она могла лишь поскрести краешек того, чего не могла увидеть больше никогда, и только расставляла пустые ощущения в руках на заранее отведённые в сушилке места. И тогда, чтобы загладить неловкость перед собой, Коля сказал, всегда обращаясь к тёте Шуре на Вы: "я в вас сейчас плюну", и, обмакнув пальцы в поджидавший стакан, брызнул по направлению к раковине. Коля понимал, что старуха не могла распознать подмены, но на самом деле это была вода, и никакого оскорбления, как думал Коля, не произошло. Но неожиданно для него самого их отношения изменились. Теперь они словно бы не замечали друг друга, а родители, в свою очередь, не замечали близлежащего конфликта. Для Коли они словно бы разменяли квартиру на минус одну комнату, но без доплаты, а для Шуры приютившая её племянница стала бесплодной, впрочем, как и она сама. Для полноты безучастности друг к другу Коле нужно было лишь ослепнуть, и тогда они полностью исчезли бы из поля своих зрений. Но молодость мальчика была слишком неравным соперником для старушки и она, растеряв за эти десять лет половину своих килограммов, однажды не удержала невидимого равновесия и, ещё не перенеся тяжести остатка своего тела, сломала обо что-то ногу. Тётю Шуру положили безвылазно на кровати и в первое время давали мумиё в надежде на скорое возвращение в строй жизни, но отпавшая нога срослась как-то не так, что напоследок подтвердил врач, и переломать ногу на правильно было невозможно, так как Шура не могла подняться даже для этого. Семья Коли смирилась с положением дел, понимая, что постареют все, но, как снаряд попадает в одну и ту же воронку, они уже будут знать, что делать. Но Коля по неощущаемой молодости не понимал ответственности ухаживаний и объяснял всё по-своему: словно бы отнятые у старушки силы должны перетечь к нему, но, по закону справедливости, часть из них он должен потратить на саму старушку.
В его обязанности входил прокорм Шуры обедом. Это было не сложно - всего лишь разогреть в алюминиевой миске, накрошить внутрь беззубого хлеба, подоткнуть табуретку под невидящую голову Шуры и подождать, пока та не опустошит посудину однообразными движениями стайера-каноиста и, конечно, уже не вымоет её. Потом можно было дать чаю или компоту, а можно было и не давать, потому что всё проливалось мимо. Принесённое откуда-то судно Шуре было сложно поставить под себя самостоятельно, хотя она никого не стеснялась в темноте, хотя те, кто был рядом, помогали процедуре. Научился и Коля, но при этом он прикрывал Шуру одеялом и запихивал под неё железку ногой. Шура же, напротив, с готовностью воспринимала помощь со стороны, как маленький Коля, бывало, кричал "я покакал". Но чаще рядом никого не оказывалось и Шура по-детски не справлялась с игрушкой. Теперь в ванной комнате мокли и сушились, капая сверху еле заметным жёлтым, бесчисленные трижды в день простыни и Коле вскоре пришлось полоскать их вручную. В квартире встал соответствующий кормёжке запах, который, будь он ещё чуть сильнее, начал бы кристаллизовываться в слабых местах. Кроме того, раз в месяц, словно Шура каждый раз слепла заново, она испускала тяжёлую артиллерию, и тогда Коля запирался в своей комнате, но безуспешно, и ждал прихода родителей.
Но всё равно большую часть времени он снова проводил вдвоём со старухой, пусть и не на виду, и это его угнетало. Вынужденной сиделкой, а иногда Шура начинала говорить, просить либо еды, либо судна, он много времени проводил около неё. Но всё реже она понимала окружающих, всё чаще уносилась языком в богатое прошлое, и Коля, подолгу сидя около неё, уже насытившейся из миски у него в руках, слушал разные истории, восстанавливал историю её семьи или просто забавлялся той абракадаброй, на которую всё чаще сворачивала Шура. Судя по всему, она прочно сходила с ума, путая время и пространство, лишённая нескольких ниток марионетки, и лишь остужала свои воспоминания, вытаскивая их на поверхность и оставляя здесь в ушах Коли. Вначале он боялся своего присутствия около неё, но потом, особенно в чистые дни, он чаще сидел у неё, чем у себя в комнате, и потихоньку начал расспрашивать Шуру сам. В первое время она ещё узнавала его, обращаясь по имени и памяти, но потом потеряла его личность и воспринимала посторонние вопросы как телефонный звонок, по которому ошиблись номером, но с охотой отвечая на все в своём трудном положении. Так, Коля начал с невинных вопросов про число и год рождения, и, убедившись в абсурдности ответов, понял иррациональность Шуры, которая теперь порвала со своим прошлым и жила "здесь и сейчас", наконец-то используя приобретённый долгой жизнью опыт. Она была по-женски непредсказуема и Коля невольно и на радость Шуре, если бы она могла понять это, привязался к старушке и прерывался только на её естественные надобности. Он уже спешил с уроков домой, и иногда, придумав сценарий на вечер, самовольно уходил с последнего предмета к Шуре.
Он возобновил некоторые игры с ней, но воспринимал их немного иначе. Хотя внешне всё оставалось прежним, он получал совершенно иные эмоции, сообразно своему увеличившемуся возрасту. Коля подолгу, намного пристальнее, чем когда-то, смотрел в глаза старухе, он терял ощущение времени и всё чаще его прерывал входной звонок пришедшего родителя, и тогда ему доставалось за позднюю кормёжку, хотя это было не так. Он понимал, что если хорошенько всмотреться в хрусталик, можно многое понять в жизни, даже не выходя на улицу. Он верил, что прожитые Шурой годы он может сразу взять себе, но намного быстрее, чем она, и что даже если она не ценила свою жизнь, в её глазах всё равно содержится мудрость, не прошедшая дальше. Он магически ворожил старуху, склоняясь над ней, и иногда она, словно бы чувствуя внимание, проводила рукой перед собой, и тогда Коля отклонялся и возвращался обратно, понимая, что двигало Шуриной рукой. В школе бы сказали, что мальчик стал замкнутее, но это был уже не мальчик, да и если бы он услышал про себя такое, он бы рассмеялся говорившему в лицо. Напротив, он ощущал, что наконец-то стал жить осмысленно, что минимумом внешних затрат, но с большим напряжением нутра, он приближается к истине своей жизни со скоростью геометрической прогрессии, что уважать старших нужно именно в таком смысле преемственности опыта. Можно сказать, что он назвал бы себя счастливцем. Теперь Коля жалел, что Шура не приходилась ему прямой родственницей, ведь в этом случае эффективность их общения выросла бы многократно, и он компенсировал это по вечерам, удивляя родителей своим поведением, но так, что их вопрос не перерастал в тревогу.
Однажды, когда не было надлежащей концентрации взгляда, Коля почувствовал, что Шура уходит от него. Он и раньше, бывало, пугался её внезапной смерти, ведь он мог лишиться единственного учителя жизни, и подолгу замирал над ней, смотря только лишь на грудь и не видя гармоничной работы лёгких. Он стоял в эти минуты с таким напряжением, что тело не выдерживало на одном месте и начинало шататься, что затрудняло диагностирование, и приходилось стоять ещё дольше. Но сейчас он ощутил некоторую сознательность Шуры, а именно, что она на самом деле против подобных сеансов, что ревнует свои знания к Коле, да ещё если он их забирает насовсем. И Коля не смог пробиться сквозь своё доверие к ней, он понял, что любим невзаимно, что Шура вполне может односторонне прекратить всё то, чем он жил последние два года, и не смог просто так отпустить её. В тот же день он осторожно, перед этим пристально ища одобрения в её бессмысленном взгляде, снял с неё одеяло. Она лежала почти чистая, непорочная в своих двух замужествах, он это знал, и лишь краешком тела давала понять, что ей холодно. Тогда Коля осторожно начал закатывать её ночную рубашку вверх и, когда оголились только ноги, только тогда он понял, как изменилась Шура, насколько стройна она стала, что совсем не похожа на ту старушку, помнившую его невыросшим мальчиком. Она лежала в забвении прожитых лет, кокетливо положив колено сломанной ноги на колено здоровой, и была прекрасна, как вдруг увидел Коля. Он продолжил движение вверх и она, словно бы всё понимая, чуть приподняла спину. Тогда Коля понял, что она тоже приняла его, что идёт навстречу его молодости и хочет продолжить видеть его рядом с собой, учить его всему, что в ней есть, и что она даже не подозревает в себе, и что она рада ему любому. Обрадованный, он осторожно снял рубашку, придерживая голову Шуры свободной рукой, и остался с ней один на один. Он видел, насколько постарела его Шура, какого не очень приятного цвета были раздавшиеся вены на её руках, как выдалась наружу пластмассовая челюсть усохшей головы, как совсем редкие волосы были его рукой собраны в один гребешок, как её кожа, местами совсем мягкая, трескается под напором времени. И он понял, что даже этими своими наблюдениями он обязан только Шуре, что именно она продолжает, пусть не только глазами, его взросление, он понял, какая всё-таки пропасть реально разделяет их - пропасть мудрости, что никогда в своей жизни ему не догнать ушедших от него Шуриных лет, и будь он ещё взрослее, чем ощущает себя, та же самая Шура ещё на трижды столько же уйдёт от него вперёд! И вместе с непроговариваемой благодарностью ей и страхом её ухода он совершенно неожиданно нащупал в себе ревность к той истине, какой обладала Шура, к тому колодцу знаний, в который ему не запрыгнуть, к предательскому времени, которое, разделив, не может поставить их вровень друг с другом, хотя может быть где-то, что он понял уже сам, без помощи Шуры, такая возможность осуществима, и что Шура сознательно скрыла от него это. И как только он понял вероломность Шуры, и, следовательно, усомнился во всех её словах и взглядах, он, ещё прежде желания отомстить той, что водила его по ложным следам, делая теперь его жизнь бессмысленной, ощутил другое желание, то, которое прежде только ночью, а вот теперь, и совершенно неожиданно, днём. Он вдруг понял, как не потерять то, что с таким трудом и верой приобретал себе у Шуры, оправдывая это тем, что ей не понадобятся её знания, ведь она больше не встанет с кровати, а ему ещё жить да жить! Он свёл воедино то счастье, какое подарила ему Шура, и ту боль, какую он внезапно открыл в себе, он понял, и уже от самого себя, что не хватает одного интуитивного элемента в их отношениях, чтобы радость и грусть встали рядышком, чтобы это стало для него одним и тем же и Шурой. И он расстегнул на себе сначала рубашку, а затем и всё остальное.
На следующий день, добившись своего, он ушёл с уроков совсем рано, ему не терпелось проверить свои вчерашние ощущения, увидеть изменившуюся Шурочку. Он не понимал себя, ему казалось, что истина будет обязательно горькой, что в глазах Шуры он будет читать лишь скорбь мира и готовиться по жизни к схожим испытаниям, но сейчас в его душе всё наполнялось радостью новизны, можно сказать, он был влюблён и всё с этим связанное. Совершенно неожиданно груз однажды познанного нашёл воплощение в сегодняшнем чувстве, не отменял его, но дополнял до целого, притом другого, человека. И он не понимал, как ещё вчера мог, пусть ненадолго, сомневаться в Шуре, и даже быть злым на неё, хотя она всего лишь провела его через одно, и, скорее всего, далеко не последнее, искушение. Он шёл домой в надежде на счастье отблагодарить Шуру, например, подать чай с конфетой, и он завернул в булочную. Он хотел праздника, вывернуть своё внутреннее состояние так, чтобы оно оказалось по замкнутому контуру всем остальным светом. В предвкушении встречи он, желая сделать сюрприз, словно бы Шура могла ходить по квартире и заметить его приход, как можно тише проник в прихожую и осторожно прикрыл все звуки, и дальше, как если бы он подглядывал за переодеванием девушек на пляже, осторожно заглянул в щель чуть приоткрытой двери Шуриной комнаты, - и невольно, но дико, вскрикнул. Рядом с кроватью, положив ладони на пролежни на спине и спиной же к нему, стояла тётя Шура, почти такая же как вчера, но совершенно другая, уже не могущая быть прежней. И в дикой панике, сшибая что-то по пути, он кинулся в свою дальнюю комнату и бросил себя на кровать лицом вниз, не веря своим глазам и не в состоянии сдержать взявшиеся градом слёзы. Только скрип раскрывшейся двери заставил его прекратить, он обернулся и увидел, что Шура стоит в той же рубашке, держась за дверную ручку с одной стороны и по-хозяйски облокотившись на косяк двери другой. Её глаза блуждали по комнате, но безошибочно вертелись вокруг Колиной головы, она стояла так, чтобы он не мог проскочить мимо неё, даже если бы захотел, и вес тела она перенесла на левую ногу, хотя и крепко стояла на ногах перед привыкшим видеть её лежачей Колей.
- Ну здравствуй, выродок! но, вроде бы, недавно виделись. что же ты молчишь? виноват - отвечай! я давно, ещё когда только приехала сюда, заприметила тебя, ты был такой маленький, а уже боялся меня, и меня не могло это не раздражать, ведь я была всю жизнь доброй, а у вас тут вдруг почувствовала презрение к себе, хотя старалась изо всех сил, делала, что могла, в моём-то возрасте! работала, как в тюрьме, задаром, а ты мне даже подарки перестал дарить? но всё это ещё можно было стерпеть, но ты сделал мою жизнь невыносимой, ты ослепил меня своей жестокостью, как сумасшедший носился по коридорам, посмотри, что ты сделал с моим носом? я ослепла из-за тебя, только ты виноват в моих грехах, и тебе придётся очень скоро ответить! ты сделал меня калекой, отравил мне жизнь, и я удивляюсь, как тебя простили! а я не могла достать до тебя, хотя можно было ночью пробраться к тебе, но я же добрая, думала, ты раскаешься, но куда там! ты плевал в меня, я была для тебя хуже змеи! но ты и на этом не остановился, гадёныш, ты толкнул меня, и тогда я сломала ногу, и это могло приковать меня к постели, но я уже тогда пылала мыслью отмщения и не могла так просто уйти! сколько же бессонных ночей я провела, пытаясь учиться ходить заново, это в моём-то возрасте, когда кости уже мертвы и тянут за собой! посмотри, как срослась нога, посмотри, ирод, во что ты превратил меня! тебе никогда не понять этой боли! но я уже мечтала, чтобы ты ощутил хотя бы часть её! и когда я наконец-таки, превозмогая боль, смогла пройтись ночью, я вдруг поняла, что ты в моих руках, что чем больше ты будешь рядом со мной, тем большие мучения испытаешь, но их всё равно будет недостаточно! с каким блаженством я мочилась в простыни мимо судна, терпела всё утро, только чтобы ты сам, своими погаными руками выскоблил мне постель! каких трудов мне стоило не улыбаться в предвкушении наказания тебе, хоть ты и любил затаиться в моей комнате! я знаю - ты, не думая, мстил мне паршивой едой, всеми этими непроваренными супами, а часто не приносил вовсе, забывая обо мне! но я-то помнила о тебе! каждую ночь и каждый день я, ожидая, что же ты ещё сделаешь со мной, какой ещё садизм учинишь, пребывала в блаженстве мести. и ты почувствовал это. ты стал следить за мной неотступно, но я развлекалась тем, что болтала тебе такую ересь, надеясь, что тебе наскучит и ты оставишь меня, наконец, в покое! но ты терпел всё от меня, твоя жестокость не могла сравниться с моей беспомощностью, ты неотступно ждал моей смерти! тебе хотелось выкинуть меня из своей квартиры только за то, что ты сделал меня калекой! ты воистину непрощаем, но я всё равно хочу помочь тебе, чтобы ты не натворил ещё больших злодеяний! пусть я буду страдать от тебя одна, но ты больше никому не навредишь! я давно приговорила тебя к смерти, но как я, такая слабая, могла бы убить такого молодого зверя? но ты сам себе вырыл яму - ты опустился до последней низости! ты знал, что я не понимаю ничего вокруг, но захотел окончательно унизить меня! и хотя у тебя никогда не было женщины, ты узнал, что нет для неё большего страдания, чем обнажённая беззащитность, и ты пустился в самый тяжкий грех, ты раздел меня, но тебе показалось мало - ты совершил со мной самую гнусную подлость, на какую способен человек! и я молча приняла от тебя все мучения до конца! и хотя я не могу увидеть тебя, я знаю, что именно сейчас ты понял всю меру содеянного тобой, потому что у каждого зверя наступает момент, когда он воет на луну. но я сомневаюсь, чтобы ты раскаялся, потому что такие, как ты, не могут сделать этого, но и они не властны над законом смерти! ты хотел изничтожить меня, но ты не мог предположить, что, совершив надо мной свои злодеяния, ты тем самым оживил меня и дал мне силы! ты хотел подавить всё своей молодостью, но ты только дал её мне! и хотя я не вижу и не могу взять тебя в руки, я могу направить на тебя твоё же жало, чтобы ты познал собственную сущность!
И она, шатаясь от слабости, стала пробираться вглубь комнаты, нашаривая препятствия и постепенно преодолевая их. И Коля, слушав её с той внимательностью, с какой когда-то всматривался в её глаза, начал медленно ползти по направлению к балкону, он был как в ватном сне, в котором тётя Шура вот точно так же искала его по комнате и вот-вот должна была дотронуться до него своими костлявыми пальцами. Но он не мог вынести её прикосновения и отходил всё дальше и дальше себе за спину, пока не ощутил тяжесть свободного падения. И уже мёртвым, лёжа на спине и глядя на оставленный только что балкон, он видел склонившуюся к нему тётю Шуру, её гусиные, синие ладони, уцепившиеся за поручень, и еле слышал медленно затихающий, но всё повторяющийся смешок её беззубого рта.
3-4.01.2003
20:30 - 1:00
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|