 |
||
 |
 |
      |
|
|
|
Молитовка
Господи, боженька, я у тебя многого просить не буду. Мне только одно надо – прожить жизнь. Как угодно, где угодно. Только прожить её. Пусть даже короткую, пусть я даже прямо завтра умру, но дай мне прожить. Дай мне просто сил не придушить своими руками эту гнилую, поганую, никчёмную, никому и ничему не нужную жизнь. Дай мне силы не вскрыть себе вены от той серости и бесполезности, которые меня окружают, от всей той грязи, которая у меня внутри, от всей той бесконечной тоски, которая придавливает меня к земле с тяжестью трамвая, от моей бесконечной слабости и полного отсутствия способности сказать «нет» и нанести удар, когда надо, от моего уродливого тела и обыденного лица, от глаз, которые каждый раз из зеркала вопрошающе смотрят, не улучшилось ли что.
Я завидую мёртвым. Их этот вопрос не волнует уже. Я завидую умирающим. Их этот вопрос уже почти не терзает. Я завидую умирающим в муках. Они всегда умели отвечать на него. Завидую душевнобольным – их близость к самому вопрошению настолько очевидна, что они сами представляют из себя вопрос.
Кстати, о трамваях. Если не сложно тебе будет, сделай так, чтобы мне никогда не надо было ездить в битком набитых трамваях. И, лучше, вообще людей убери из моей жизни. Мне люди не нравятся, я без них жить хочу. Можно так? Если нельзя, я потерплю, ничего.
Господи, боженька, прошу, просто не обращай на меня внимание. Не надо на меня смотреть. Не надо гнобить мои чувства своими голубыми, лучезарными очами. Я же и так для тебя много всего делал – не мешал жить другим, не отравлял колодцы горючими слезами. Я был растерян всю жизнь и теперь хочу просто дожить её. Доколоть те орехи, которые ты мне подсунул.
Аминь, боженька.
12.04.06
00:25
Сон
Приснился сон: я еду на машине, меня останавливают менты и говорят, что я ехал 100. А я ехал 40. Я говорю: покажите мне радар, где зафиксирована моя скорость. Они ухмыляются, но не показывают. Я краем глаза вижу, что радар вообще выключен. Тогда я начинаю на них ехать и зову водителей в свидетели. Тогда один из ментов даёт мне кованным сапогом в глаз. Потом достаёт топор. Я убегаю от него, но он бросает топор в мою сторону. Я тяну руки к спине и нащупываю ручку топора, торчащего из меня. Вытаскиваю его и понимаю, что у меня есть ещё несколько секунд для того, чтобы что-то сделать. Но помощи ждать неоткуда и я в страхе просыпаюсь.
Придуманный сон
Мы едем в трамвае по Москве. Но лица у людей не озабоченно-отрешённые, как обычно. И нет той обычной безразличности, которая позволяет нищим, убедительно страдая, зарабатывать на новый сотовый телефон, а гордым - умирать с голоду посреди универсама. Теперь всё иначе - в воздухе, как многомерно натянутая струна, висит ощущение инАчности, и, держась за поручень, я понимаю той частью себя, которая понимает происходящее автоматически, без объяснений, что сейчас всё по-другому. Сейчас каждый может умереть и все мы можем погибнуть одновременно.
Мы все знаем, что половины города больше нет, а люди, жившие в этой половине, уже соединились в небесным страхом. Мы - ещё в своих мешочках. Мы смотрим друг на друга испуганными, озябшими глазами. Мы уже почти готовы схватиться крепко, крепко и трястись общим ритмом в ожидании смерти: "если уж будут меня забирать, то вместе со всеми". И, схватившись за соседа, я уже отдаю свой страх другому и доверяюсь ему, и всем вместе тоже доверяюсь.
И уже не боюсь. А просто еду, держась за поручень трамвая. И если это произойдёт сейчас, то мне уже не будет страшно. Не будет страшно. Просто еду. Буду таким, держащимся за поручень. И, может, таким меня и найдут.
Нет названия
Часы равномерно отмеряют такты ровно позади затылка. Часть их уже уравновесилась биением сердца. Врачи всегда говорили - не покупайте тикающий будильник, он во сне сбивает с такта сердце, и от этого возникает аритмия (т.е., процесс, противоположный ритмичности - тик-так, тик-так).
Это утро снова показалось мне знакомым до боли под ложечкой. Снова утюг, сам гладящий утренний рукав белой, как решётчатый полоской снег, рубашки. Снова чайник, жалобно зовущий с кухни - "Припекает, хозяин!". Снова за окном светит такое весёлое, уверенное в себе солнце, а люди горланят своими шагами: "новый день, новый день!". Влажное, как снег, одеяло медленно сползает с уставших глаз, я снова говорю себе: на войну! Встал, умылся, улыбнулся, румяна на шёки, завивка бровей, подтяжки равномерно потянули вверх - чпок! Снова улыбнулся себе в зеркало.
Хозяин - параноик на зеркала. Подсунул их мне столько, что некуда смотреть просто - везде я. Видимо, воспитывает во мне нарциссизм, да я и не против. Наблюдаю и цепко мурлычу под нос разные приятности.
Вспомнилось: когда Брежнев умер, все заводы гудели. Интересно, тот гудок, наверное до сих пор где-то витает. Брежневу уже всё равно, заводы уже давно корпоративно захвачены, а он всё витает где-то в воздухе. Как рожок Мюнхаузена, который, растаяв в тепле, начал играть то, что в него задули на морозе.
Вернёмся к утру. Лучи так пронзительно скользнули по стеклу пространства комнаты, что борозды от них висят до сих пор. Мне приходится обходить их, чтобы снять высохшее бельё. Пробуя их на зуб, я направляю желание чувствовать на пост-ухоженное пространство: заправленные простыни, уставшие чаепития под утро. Мы прощаемся уже возле трамвая, а после - уже механика необходимых движений. Требование поцелуя и стохастический взгляд в её, удаляющуюся, сторону. И снова погружение в стукание колёс, невидимых, поезда метро. Взгляд измождённой работой в прачечной старушки, таракановый запах дешёвого одеколона рядом стоящего мужчины. Мужчина пытается погрузить меня в своё пространство, но я сопротивляюсь, отдавая лишь только муляж ценного.
Вечер попытки спокойствия и вопросительные взгляды в мою сторону: ну, как? Я не отвечаю. Отвалите. Leave me alone.
Негритянка Цезария Эвора звучно цокает под ухом.
Про нотариуса Семена Иванова
Семен был добросовестный нотариус.
Не чета прогнившей системе.
Каждому, кто приходил, он помогал.
С богатых брал деньги. С бедных брал по тарифу.
Не обманывал. Не крал. Не мздоимствовал.
Однажды пришёл к Иванову человек и говорит: "Заверь мне, Семен, подпись на бумажке".
Семен добро улыбнулся и заверил. Обычно не читал, что написано, а тут прочитал. А написано было следующее: "Прошу в моей смерти никого не винить. Сложившиеся обстоятельства не позволяют мне существовать дальше. Выносить такую жизнь я больше не могу и поэтому решил воспользоваться единственным выходом, доступным каждому".
Видимо человек, подумал Иванов, ставя штамп на листок, не верит в собственные силы. И одновременно не верит, что кто-то поверит в то, что бумагу не подбросили.
Человек ушёл.
Семён заверил ещё два завещания, три сделки и пять копий с паспортов пришедших на приём граждан. Семён одел плащ, выключил свет и закрыл контору на ключ. Семён был честным и поехал домой на трамвае.
Дома Семён Иванов, честный нотариус, выпил молока и пожарил себе гренок. Посмотрел последние новости и лёг спать.
Но заснуть Семён не мог. Всё вспоминался ему тот гражданин, который пришёл к нему записку заверять. Ворочался с боку на бок и никак не мог выветрить его из головы.
Наутро Семён пришёл на работу, а там его уже ждали.
24 апреля 2006 г.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|