Сегодня был переломный день. На ежедневной прогулке куда-нибудь, смотря близорукими глазами на расплывчатый нечёткий мир, взгляд сорвал и закружил падающий плавно предмет. Подойдя ближе это оказался деревянный лист, жёлтый, старчески свернувшийся в самого себя, летящий обратно к семенам. Год, начавшись снежно, должен, подобно двуногому, умереть от холода чего-то нового. Помню, в неглянцевых и пахнущих газетами журналах существо этого перерождения изображалось посохом, который дедушка отдавал юнцу, ещё без бороды, с инкрементом порядкового номера. Иногда иллюстрации были в разделе сатиры или юмора (в зависимости от серьёзности издания) и тогда дед и мальчик Морозы передавали эстафетную палочку, а номер года был завязан у них на спине.
В распоряжении Петра Великого есть глубокая философия. Год рождается под крики вьюги, прорастает юностью, зреет, отвоёвывает себе место, собирает свои плоды и уходит на покой, как человек. Он всегда умирает в день своего рождения.
Флажок рождения можно поставить куда угодно в ряд натуральных чисел возраста. Лучше всего ощущать его поблизости, машущим тебе на старт.
Год выпуска моих одногруппников из стен нашей прошлой жизни совпал с их, стен, 171-летием. В Москве всего семь высоток, но могло быть и больше: нарушить магию числа помешала почва. Запланированную высоту пришлось обрезать двенадцатым полуэтажом и вместо пика, засиженного антеннами, сверху видно пошлую крышу. Почва не унимается до сих пор и трещина, прошедшая здание молнией сверху вниз, не успевающая всасывать цемент, делящая каждый этаж надвое, символизирует кризис высшего образования в России и раскол мнений в министерстве.
Наша кафедра занимала два последних этажа, куда лифт не шёл. С лифтом вообще было очень сложно: уставший за сто семьдесят лет, он то и дело проскакивал мимо, зависал в воздухе или просто укрывался табличкой "не работаю". Лифтёр, дядя Коля, маленький человек среднего образования, предпочитавший нашу кафедру, брал часть нагрузки на себя и часто угрожал: "не спускаться на лифте!". Устав от вечной, как бог, войны, он просил старшаков: "немцы! закурить-то есть!". Мы отдавали ему трофейные пачки. Перед их утилизацией он, словно Колосс, задумчиво стоял меж двух лифтов и любовался картиной кисти преподавателя, удовлетворительно изображавшей маслом на холсте секретный предмет его курса. Картина помогала ожить спусковым коробкам и они снова поднимали к ней зрителей.
За месяц до сдачи диплома мы спрашивали у руководителя, успеем ли? Он снимал напряжение, сидя за столом, словно Юнг в своей башенке, говоря, что многие ещё не начали, а случаев, чтоб не сдали, ещё не было. Мы отправлялись двигать мышь далее.
В день защиты за нас, состоящих из мужского пола, пришло переживать столько девушек, что удивилось бюро пропусков. Они придавали мягкость свёрнутым в тубус ватманам, расправляли их руками и кнопили к скелету рамки. Листы выгибались под штормом адреналина и срывали кнопки - они хотели вечного прикосновения женских рук. Во время самой защиты у девушек были такие страдающие глаза, что они невольно понимали и слышали больше, нежели комиссия. Когда же нервные клетки остановились исчезать и всем их донорам в обмен на отпечаток правой ладони раздали почётные кафедры значки, самый оригинальный из комиссии, косясь на дверь, столпившую женщин, предчувствуя успех, произнёс: "да, и ещё! обстоятельства позволяют мне утверждать, что мы готовим специалистов действительно широкого профиля". Мы не обманули его.
А после, уже сложив вчетверо листы, отдав навечно столистовую купюру записки, поясняющую, что же всё-таки было на этих чертежах, содержащую всякие слова "а обшивку корабля предлагаю выточить из дерева, потому что всё равно это читать никто не будет", после торжественных слов, сказанных торжественно, мы поднялись на крышу. Лифтёр открыл нам дверь золотым ключиком, который мы искали шесть лет. Мы открыли шампанское. С крыши идеально брал мобильный телефон, были видны автомобильные пробки и остальная счастливая Москва. "Дядь Коль, пожалуйте стаканчик!" - "Да не...а водочки нет? Жаль". Отойдя от эпицентра веселья, я подошёл к жестяному краю. Справа, метрах в десяти, стоял дядя Коля. Я невольно подглядел за ним. Он плакал.
Большой зал дома культуры назывался всегда сокращённо. В нём устроили, и впервые в нашем году, торжественное награждение отличников обучения. Не разлучаясь, мы заняли полряда кресел и кое-что прослушали. Приз состоял из серебряного значка нашего института; основание из серебра, а поверх железный двуглавый орёл. Знак держался на гаечке, что означало верность традициям: мама рассказывала о том, какие раньше были значки - они все крепились на резьбе; наверное, иглы были слишком хрупки для могучей промышленности; и вот девочка мама, купив первый свой значок, какой-нибудь "10 лет до полёта Гагарина в космос", собрала в пучок место на платьице, отрезала необходимый кусочек ножницами и любовалась дыркой в пятачок на, уже гладкой, поверхности.
Попасть в БЗДК было непросто: через лестницу a-la Prince Of Persia, постоянно пахнущую действующим бассейном, купавшим принца. Лестница вела в обе стороны, и если вверх был БЗДК, то вниз кипело творчество. Вообще, человек не может обойтись без духа и каждое общественное образование содержит культ, отличие которого от прошлых ячеек в плюсах и минусах. В совершенно техническом заведении компенсация за прогресс просто необходима. Это может быть, например, мифология мест: Красная площадь, Горка, кафе "у Симы", а может - вывешенные на площади доски объявлений почитателей и продолжателей Дж.Р.Р.Толкиена, загнанные после в подполье. Более легальна литературная студия, расположенная между лекарством и банкнотой - частями системы обучения. Студия регулярно запивает слова чаем.
