Сколько, сколько скорби! Вокруг и везде, в каждом вздохе, жесте, шарке по кафелю, в перевязанных двойным полиэтиленах из булочной, этой дыре в бетоне стены, словно хранящей здоровье собравшихся, белых шерстяных, сужающих голень сестры-старухи, этих бумагах-бумагах, на которые смотрят - не на нас; прав был Чехов и Булгаков и Перуц, любившие эту нищету по-разному. Право, мне было бы лучше в каком-нибудь военном госпитале, когда всё ясно: вот враг, а вот дыра в солдате, он плачет от боли и его везут на повторный расстрел. По крайней мере всё честно и предсказуемо, объяснимо для меня, я вижу, что, если бы не ранение, солдат пил водку или озорничал в клозете, любил эту жизнь самым доступным способом. Но когда вот так, из ничего, на пустом месте "как будто ничего не произошло", и в то же время такие раны и дыры вокруг, такое отчаяние - этого я не могу вынести. Я улыбаюсь, даже люблю этих людей, вдруг, сам не понимаю каким образом - не признаваясь себе, я могу советовать сдать туда карточку, встать сюда в очередь, вижу их мучения и неосознанные просьбы, но не могу сделать большего. Они сидят квадратом по стенам, их вещи, наверное, собирали весь вечер, придерживаются рукой, взгляд направлен на болезнь внутри себя, многие с палочками, большинство в том уже возрасте, когда посещение врачей уже бессмысленно, тело решило за себя, но они продолжают, нет, не верить, но делать как полагалось бы здоровым. Они играют в излечимых больных, многие сознательно, как в последнюю форму сознавания себя человеком. Я вдруг вспоминаю, что так же и много раз пристраивал подошву ботинка на квадрат плитки, чтобы вычислить однократно покрываемую ступней площадь, и получал тот же результат, - значит, я тоже остался прежним. У Рязанова в "забытой мелодии для флейты" есть сцена чистилища, пребывания героя перед неизведанными дверями страшного суда. И пусть там ожидание решено своеобразно кинематографически, слишком кристально чисто и одухотворённо, наивно и даже сентиментально, но тем более именно физиология и физичность сидящих вместе со мной людей делало их проживаемое реальнее кино. Понять вдруг, что любое ожидание говорит об одном, быть может, и о том самом, делает людей кроткими друг перед другом. Их вещи... их тела были самой неотступной вещью, которую они не могли обменять или выкинуть, и это было настолько реально, что стало не расхоже в моём восприятии. Многие неосознанно изобретали спасительные модели синхронизации с миром, выспрашивали как пройти или проехать, кто и где принимает, но остальные неохотно вступали в разговор, как водитель старается сократить свой маршрут, хотя и не по пути с сидящими рядом со мной. Смерть приходила к каждому и по очереди.
Приёмный врач
Я рад и благодарен ему, потому что человек, "никому ничего не должный", как любят думать выпускники-эзотерики, смог настроиться на отдельного меня. Да я бы пережил, словно был в свинцовом костюме в тот день, но тогда бы не возник тот уникальный язык между нами, который не возникнет больше нигде и никогда. Врач, вдаваясь в подробности своих курсовых лекций, объяснял мне строение моего организма, и я, радостно находивший в себе то же самое, выспрашивал дальше. Это могло быть строение земли или TCP/IP стека, но я говорю об однократном понимании, которое, как тут же понял, зависит только от нас. А он бормотал, немного невнятно и устало, но с возрастающим увлечением, выспрашивал, не "болел ли я чем? Ангина, скарлатина, туберкулёз, прости Господи?" Человек как Lovэлектростанция.
Лифт туда
Всего лишь старушка, доброго милого вида. Нас - четверо, двое с палочками, крайне последнего вида.
- Проходите, и помните, вы в санатории! Улыбайтесь, у вас должно быть хорошее настроение! Вас будут кормить, лечить и добрая обстановка! Нет только танцев, но можно и организовать, а?
И только на выходе, улыбаясь по-здоровому, я осознал, что она говорит это без малого 30 лет подряд и каждый день по многу раз! Каждому поднимаемому! А я поверил! Как я мог?
Мужики
А вот они сидят рядом, играя в карты, лежат штабелем лицами в окно, перебрасывают полудурковатый разговор, не желая проглотить его. И это они все вместе! А порознь - другие люди, как я знаю и подтвердится после. А вместе рождается эта чужеродность как наименьшее общее кратное, как подобие общественного устройства, чтобы не перерезали друг друга, что ли? Или мне только кажется? Невозможно любить их вместе, вот в метре от этих слов, с автоматическим созданием томов их психического анамнеза, которые они надеются сменить на гастроэнтерологический. И странно, словно бы я хотел конечно же другого, хотел чуда, и получил, что подсказывал мозг, живую непредсказуемость сюжета, развоплощение собственной веры в эту непознанную жизнь. И как они объективны! Мне страшно, что я в очередной раз поверил внутреннему чувству, и теперь следует всего лишь вписывать их в быстрый стек памяти, а не наоборот, общаться сложнонатянутой схемой, вот такой же, как они друг с другом, с минимальной поправкой на личность.
Природа
Живое сознание существует в живой материи. Корпус находится в парке, как мачта в оветренной солнцем листве. Группы деревьев по генетическому признаку, пропуская лучи, становятся штрихкодом бабьего лета. Почему я не взял фотоаппарат? Боязнь его кражи привела к боязни забыть ощущение. У штатного морга два мужика "воспитывают" собаку кусать людей, та не хочет, совсем как поэт, родившийся в семье экономиста, и это трагедия индивидуальной масти. Наоборот, кошка, но слишком пугливая, а мне нельзя выходить за территорию. Я несвободен и непуглив. Я гуляю молодым среди пар, одиноких и скамеек со старичками, у меня устают ноги носить себя и я присаживаюсь рядом совсем седым. Какое заброшенное, побитое камнями здание на задворках территории! Этот неосуществлённый лабораторный корпус имеет один грех - слишком красив среди застывшего и разрушенного прошлого. И бабушка Мария рядом, не замечает меня, проповедуя себя ровестицам и вон тому мужичку с неумелой палкой, пытающемуся сбить пару диких яблонь.
Любовь
Это очень важно для меня! Я бы очень хотел, чтобы она прочитала эту запись, если бы только не оказалось, что лучше ей не читать её. Я смирюсь и промолчу, ведь это началось года три назад, когда первое касание клавиши интернета не могло не быть девственным моим желанием войти в большой мир. Быть может, я сознательно привязываю знакомство с ней к какому-то внешнему факту, пытаюсь зацепиться за реальность и забыть вымысел, но не из-за страха ли перед истинной реальностью этого вымысла? Случайность нашего знакомства давно подсчитана математиками - адреса в сети скоро закончатся, слова "сайт" и, например, "стол", станут обозначать одно и то же. И тем более оно невероятно для меня, хотя в тот дождливый день, получив первое - и какое! - доказательство жизни в интернете, я не мог не поверить в него. Тогда ещё я наивно и справедливо думал об ограниченности виртуального знакомства, о его скоротечности и обмане, но прошло время, и то первое письмо неожиданно закономерно вернулось ко мне, почувствовав одно из всего многообразия жизни моё наслаждающееся страдающее одиночество. Это было бы фантастичным, если бы не звучащая ошеломляющая реальность моего переживания! Загнанный в антигуманную образность, о которой давно мечтал, оторвавшись от казуистики социальной жизни, первым обратным соприкосновением с реальностью я бы выбрал именно это письмо! И его приход не только предсказал, но и обозначил мне собственный мир внутри. Именно эфемерность письма, такая лёгкая возможность отмахнуться от факта,
с
тереть его в корзину, показали всю силу моего сохранившегося чувства. Его одно я могу назвать любовью. И пусть восстают внутри старые мысли о невозможности конечной реализации чувства, но разве кому-нибудь это удавалось? Можно сказать, что и в основе чувства покоится неизвестно что, но как же неизвестно, если она из той же плоти и крови и встрепенулась, когда я неосознанно подумал о нас? Если она сидела перед таким излучающим монитором, касалась полированных клавиш? Если она любит меня? Давай, я буду обращаться только к тебе одной! Ведь дневник мы пишем для себя, а внутри у меня сейчас только ты.
Разве бы я посмел ответить тебе? Разве не понимаю хрупкости и твоего чувства? Любой ответ, даже пустые строчки, кричал бы о том, что я жив и рядом, и это разрушило бы тебя! Ты написала слишком много, чтобы я вновь не соблазнился твоим воображением. Уже третью строчку я не мог читать без слёз, вспоминая, как мы не катались на коньках в феврале, как не бросались напополам в закатное море! Милая, только сейчас я осознал, как ты была права в своей доверчивой зрелости, заранее предугадав наши отношения, и, надеюсь, давно простила тот первый, такой неоформленный в мужчину задор. Ты станешь ругать меня, прости, что делаю тебе больно, но это самый краткий конспект происходящего внутри! У меня дрожат руки...
Ты поэт, я философ - я должен доказать происходящее со мной не только тебе. Знаешь, я сделал пять твоих плёнок в этом дремучем больничном лесу, залитом по-осеннему весенним солнцем, но ты не пришла, и я забыл фотоаппарат. Меня оправдывает то, что когда ты доберёшься до моего ответа, я сам буду уже далеко от самого себя, быть может, мы снова поменяемся местами. И последнее - не как доказательство, но как окончательная радость - я не могу назвать тебя Анимой, только лишь моей производной, и это не просто самооправдание (ты слышишь, как много ненужной вины?), это уверенность в том, что мы больше никогда не встретимся.
27.09.2003
Сон: я мультипликатор и изобрёл новое: в пространство фильма вдруг вторгается паника, герои-зверюшки продолжают знакомиться, петь песни, и вдруг звуковая дорожка перекрывается чьими-то криками, звуками падающих балок, ураганным ветром, треском пламени, на экране то и дело появляются непропорциональные силуэты нервных людей, и начинается то, ради чего, - паника и сумасшествие передаются зрительному залу, становятся автономными. Я доволен и хочу пройти на сцену, чтобы сказать всем "спасибо", но Ксюша не пускает меня, говоря "смотри, как здорово!" Я хватаю микрофон, но вместо моего голоса играет мелодия. Я просыпаюсь от звонка мобильного телефона.
Карма
Как тлетворный дух старца Зосимы, это я забегаю вперёд, давая в нагрузку образу и толкование, как снова развоплощение, на этот раз Слова, прямо рядом со мной спит, храпит и требует внимания копия Друскина! Тот умер в 81, и словно бы воскрес в этом 82-летнем ксероксе: то же впалое выразительнейшее лицо, что-то, наверное, национальное, худоба с сединой. Но почему так пренебрежительно? И прежде моего отношения - уравниловка иронии жизни. Ведь, прожив такую жизнь, будучи обласкан властью, будучи героем войны, спортсменом и безбедным крепышом, то есть полной противоположностью представляемого мною образа Друскина, мой сосед архинеинтересен и вызывает уже надоевшие мысли о невыполненной задаче всего человечества. Меня вот что поражает: ведь каждый день из его последних пятидесяти лет, а это более 15 тысяч закатов и восходов, это когда наши бабушки и не думали рожать, поговори я с ним хотя бы 10 минут таким, какой я пишу сейчас, я приходил бы к одному выводу, который, в случае нервного раздражения и желая сделать человеку больно своей проницательностью, сформулировал бы в виде нашей палаты и его тогдашнего (то есть - нынешнего) нравственного облика. И не та это нравственность, что может быть приведена к стоимости свечки или могильной плиты, но та, как он её сам ощущает в себе! То есть - её нет! Как в составе воздуха нет кремния! Этого не видно и не трагично для нас, но его просто нет! В старости у человека умирает тело, и, если больше ничего не было, он начинает вспоминать о нём, нося при себе свой труп. И как больно и ничего нельзя поделать, когда самосознание великого как существа человека, не сумев развить всего лишь вторую космическую скорость, замедляется и падает обратно в момент рождения на Земле, умеючи только жалеть себя неставшего. Зачем тогда всё было? Неужели, как мы меряем муравьёв муравейниками, осмысленность существования человека вероятностна и ЭТО ОН ТАКОЙ ИЗ-ЗА МЕНЯ? Или я такой из-за кого-то?! Почему я не могу увидеть в нём Зосиму, и вынужден вспоминать законы механики? Даже такой вопрос: почему во Вселенной так неизменен закон уменьшения энтропии, что большинство из нас, имея такой инструмент борьбы в себе, не могут с ним справиться? Почему, Яков Соломонович?
Совесть
Бывает стыдно. Тогда я вытесняю стыд в тело и оно дёргается, наверное, психика не может выдержать самого себя. Вот последний раз: мы сыграли спектакль, мне не очень понравилось, один ребёнок слишком расконцентрировал происходящее. Но это фон. После, в "гримёрке", были два зрителя из театра Маяковского, друзья Вики. Они были радостны от просмотра, парень жал Паше руку, девушка была просто красива, потом он пожал руку Кузьме, кажется. Вот здесь первое - зачем я пошёл в область его видимости? Разве хотел роль большую, чем гитариста? Пришли не ко мне, ревновать не имею права - зачем я потянул ему руку? Но после второе - он назвал себя, и я в ответ, хотя уже знал, что нельзя это, назвался французом! Господи, какая космическая пошлость возобладала надо мной! Это непростительнейший проступок! И то, что все засмеялись этому как шутке, только подтверждает падение: игнорировать было нельзя, и возненавидеть меня тоже, поэтому смех. Мною двигало завуалированнейшее тщеславие, я как бы в сознании шутки продолжил сценический образ. Вика рассказывала, как ведут себя те, кто "играл с тем-то". И то, что я именно выбрал не своё имя, самое унизительное, я знал что творю свой грех. Не мелочь это, я спокойно пройду сквозь две больничных недели, сквозь два года работы, но один такой случай скажет мне больше о моей низости, его я буду и должен помнить.
Прощение
Та пройденная им война. Как я могу думать, что он не был достоин своего геройского почёта, пусть и застлавшего в чём-то глаза? Ведь я родился в окне того дома, через которое он добил немца. Мы обречены на внеисторичность, личность отделена от прямого доступа к памяти истории, мы более заняты собой, чем полвека назад могли представить себе люди. Герой сегодня образуется сам по себе, вне контекста события, он мимикрирует на фоне жизни, не растворяясь в ней. Он сказал мне: "буду умирать - буду вспоминать войну", он меряет ценность своей жизни внешним воздействием истории на себя, сам становясь носителем. Это жертва той эпохи и той эпохе одновременно, его тело как свидетель шестнадцати ранений, словно по числу монографий Друскина. Его победа осталась там, он заслужил тот коммунистический рай, в котором жил, и эти последние несколько лет - малый эпизод, слабительное духа, выпиваемое на ночь, личное оскорбление той истории, которой мы не чувствуем рядом с собой. Он свидетельствует о той войне, погибая всё так же на ней. Я прошу простить меня, то во мне, чего я, даже концентрируясь и избрав как тему, не могу объять, ведь любое моё понимание будет пародией на всего лишь самокрутку из портянки. Я нюхал порох только в отдельных капсулах от охотничьих патронов. Эти маленькие хлопки на задворках школьного двора - есть вся наша война. Я веду себя как школьники в музее, скорее бы обойти все эти экспонаты, пускай живые, ведь нам так дорого наше свободное время молодости.
28.09.2003
Сон: я в гостях в большом доме, что-то вроде вечеринки, остаюсь наедине с девушкой - неинтересный собирательный образ, "из жизни", и мы начинаем безлично ласкать друг друга, властвует техника жеста. В некий момент она вскакивает и уходит, мотивируя "подготовкой", я иду следом и вхожу
в ком
нату, где подруга объясняет ей, прыгая на кровати, каким должен быть звук. Я вспоминаю, что звук мне знаком, я уже часто слышал его в этом доме. Мне становится смешно и я ухожу бродить по дому, по комнатам с гигантской мебелю, рояль с буханоподобными клавишами, потом в нижний этаж, где в несколько рядов стоят дорогие невиданные душевые кабины.
29.09.2003
"Искушение несуществованием"
Подобно Сиорану, на которого не хочется быть похожим, я предлагаю самому себе следующее искушение. Может быть, оно больше, чем только личное, но говорю это не для самооправданий, скорее, для хоть какой-то поддержки тщеславием в открытии этой ситуации. Он говорит о пресыщении формами бытия, их содержаниями, подразумевая, что человек, по крайней мере, некий авангард его, овладел соответствующими атрибутами бога. Он говорит о желании смерти, как о первичном пресыщении, о его детстве. Зрелое искушение существованием позволяет взять на себя функции Бога, и "быть" в состоянии небытия. Европейская культура. Румынский эмигрант. Читая его эссе о России и о еврейском народе находишь их верными, даже не со стороны "объективности", потому что - а какая она может быть в этих вопросах? - а с позиции "да, это может быть так". Далее: но может быть и так, что состояние блаженного небытия оказывается устойчивым лишь посредством памяти совершённого, как ирония над самим собой, сделавшим всё, и неожиданно добившимся этого самого небытия. Но если память о пройденном исчезнет, то, словно бы она никогда и не существовала, небытие как форма самоощущения должна вновь выйти из-под контроля. Здесь уже не важно, что было на самом деле, здесь человек оказывается в невозможности вновь повторить то, на что в нём существует ссылка, как на когда-то пройденное искушение. Этот момент можно назвать искушением несуществованием, и надежды на обретение новой устойчивости минимальны. Здесь срабатывает такое психологическое качество человека, как "повторное вхождение в реку", оно не мыслится устойчивым, или хотя бы возможным. Напоминает возвращение, и это всегда - к истокам, к мимике и жестам языка, к боли родовых схваток, как сейчас, в 25 лет на полную силу пробежать 110 метров с барьерами.
Это искушение - больница. Изначальная уверенность в несущественности её внутренней жизни, только маскирующей истинное страдание, в условности форм жизни, протекающих как атавизм любой системы, претендующей на большее, чем способна; уверенность в собственных силах, "содержащих" в себе мотивы болезни и способы борьбы с ними, а также упование на "здравый смысл" всего происходящего с тобой, всё это сменилось той самой апатией, которая есть изнутри ощущение абсолютно неупругого падения на что-то. Твой мегатонн энергии, даже точнее - истинного самоощущения, не может изменить не только внешние формы обстановки (это ладно, это вообще редкость и поневоле изучено сознанием), но и просто сохранить самого себя! Без взаимодействия с внешней материей, в любой форме - скандала, обучения или сотворчества, силы тратятся на искушение небытием, превращая меня самого в элемент окружающей обстановки. Флирт с болезнью, с собственным телом заканчивается поражением. Я больше не могу отличить цвет кожи от такого же стен палаты, я засматриваюсь на карточную игру, словно играют на меня самого, я стал хотеть спать, в конце концов. Иллюзия необходимости отдыха, покоя жизни, ещё будет преследовать меня, но и заканчиваться будет всегда подобным образом. То самое "жало в плоть" Друскина, которое и осколок гранаты в восьмидесятилетнем сердце, и смерть его матери, и моя расревоженность жизнью, моя взволнованность ею - оно необходимо именно тем, что должно ощущаться всегда! Не больница мне нужна в этой больнице, а подлое приподнимание кончика жала. Не болен я животом, но только нерешительностью действия. Молюсь найти верное решение, смену пути, сил для оного. Я омерзителен себе самому и не хочу любить себя такого. Пошёл вон!
Изверженность
А может быть всё проще, не в том смысле, что действительно проще, а что не надо требовать пресловутой сложности от жизни. Человеку необходима коммуникация, чтобы забыть о личном себе, о своей погрешности, или даже учесть её в общей формуле жизни - кто как сможет. Ведь вопрос о том, что у нас сегодня на обед, принципиальность очерёдности за ним или его поглощение вдвоём напротив друг друга - это напоминание тебе самому о твоём внешнем неотменённом облике, твоя земля и физическая сущность. Проще в том смысле, что надо иногда позволить ей возобладать, испытать на прочность, что ты там скрываешь от других, сидя дни напролёт с этой записной книжкой? А вдруг ты плохое о нас думаешь? Почему не общаешься, а если общаешься, то как-то гладко? Не ругаешься матом? Да что вы! Играйте в ваши карты, подсабливайте себе матерком, общайтесь на "ты"! Ведь давно подмечено, что главным событием жизни мужчины являются два года армии, до которой ты ещё не знал разврата, а после которой - уже не положено. И семья не может сравниться с армией именно тем, что постоянно содержится в памяти, не приобретая статуса "утраты". Моя беда не в том, что я не был в армии, а что не завёл крепкую своевременную семью. Тот запал, с которым можно не думать о себе самом, реализуемый другими вне семьи как "свобода", ощущался мною постоянно, поэтому я не вижу этого канального уровня общения в протоколе больницы, моё тело совсем не оторвано от претензий духа. Казалось - так просто: распечатать таблетку и запить её клюквенным морсом, чтобы ферменты сделали своё дело, а я своё.
Юмор
- как обретение телесности. А, например, секс - неудачное обретение телесности, примесь духа, абстрактного стремления к обладанию. Оргазм - поражение секса. Юмор свободен тем, что не имеет своего отрицания, поражения: не может быть просто "не смешно", потому что это обыкновенное состояние тела. Поэтому юмор беспроигрышен - смейтесь, двуногие!
Я заметил, что не имею дара смешить, то есть я смешу другим - сознательной игрой в комическое, реализуемое к тому же на одном примере самого себя. Я как бы принуждаю высмеивать себя со стороны, и этого легко достичь хотя бы потому, что спрос на подобный юмор всегда превышает моё предложение. А вот остроумия (сознательного нахождения комического в чем-либо) или телесности юмора (когда ты комичен сам по себе) у меня нет. Я апеллирую к своему нравственному уродству, к моральной неполноценности, которая, отличаясь от здорового человека, смешна. Это выбрано по причине лёгкости: унижая себя я реализую большой опыт унижения других, и хотя бы в этом мой юмор нравственен. Телесный юмор как таковой, когда ты мыслишь до того светлым и непохожим на других образом, совершаешь поступки или высказываешься, при этом имея в арсенале лишь собственную положительную уникальность - вот этого во мне нет. Например, пересказывая смешной случай, у меня он получается не смешным, и именно потому, что я ожидаю определённой реакции, то есть реакция зрителя важнее самого происшествия, мнение обо мне важнее мнения о происшедшем. Это я ненавижу в себе, теперь уже предпочитая молчать. И наоборот, когда ты, допустим, пьян, или в том парении духа, когда совсем не замечаешь себя, тебе удаётся быть центром компании и средоточием веселья. Это происходит редко и всегда - посредством удаления моральной составляющей. Мой юмор тогда - юмор сиюминутного корректирования реальности, когда один факт из ближайшего происходящего становится основой парадоксальных историй, становящихся смешными вбиранием в себя остальных наличествующих фактов. Так, представление компании, едущей в купе поезда, как солдат срочной службы или этапируемых заключённых, может оказаться роковым для того, кто захотел заварить вермишель - он обречён есть баланду до возвращения в Москву. Эта коррекция, имеющая в основе внешнее событие, всегда бедна именно своей производностью, это побочный продукт общения, имеющий смысла не более, чем совместная карточная игра. Истинный юмор, говорящий о твоей эрудиции и нравственной позиции, художественном вкусе и такте выражения - этот юмор является моей мечтой, и всегда есть следствие кол
оссальной
работы над собой, а не её причиной! Например, как заметить на кладбище надпись "спи спокойно, дорогой отец и муж, кандидат филологических наук".
30.09.2003
Сон: у нас дома есть животное - кошка - она непростая, у нас уже была такая, и тогда та, первая, когда пришло время, стала кататься по полу и орать, и это происходило как неизбежная мутация её организма, и почему-то сопровождалось моим криком. Тогда я кричал и кошка, удлинняясь по-змеиному, утолщалась попеременно в разных отделах своего кишкообразного туловища, одновременно рывками катаясь по полу от боли. Кажется, тогда она погибла. И теперь уже вторая стала кататься и орать, но я в какой-то момент прекратил крик и кошка не умерла, а превратилась в плюшевую кошку - крайне опасную и агрессивную. То есть мой крик был сознательным злом для кошки, и теперь она должна была мстить мне. Она стала неимоверно сильной, с ядовитой слюной, и чего ей недоставало - это сознания своей нелюбви ко мне. Я закрыл дверь в комнату и собрался уходить, как вдруг дверь открылась и из комнаты вышли мать и сестра - это кошка могла теперь превращаться в объекты. Мне пришлось общаться с ними, словно это сами они, пока не пришли они настоящие, тогда я сказал им: "эта кошка опасна", но мама сказала: "наверное, ты просто кричишь на неё", я закричал, и кошка превратилась в беременную старуху.
Посещения
Здесь так, причём сужу по себе, если обладаю неким стереотипом в отношении лёгших в больницу знакомых, то же самое должны испытывать по отношнию ко мне и мои знакомые. Это наилучший способ познания в данном случае - иначе предельный субъективизм и усиление своего собственного. Приезжали Саша и Вова с жёнами, как самые незанятые и через это искренние. Паша писал из Магнитки, переживая за "моё внутреннее". Антон занят. Кузя сидит в интернете из последних сил. Мама привезла мочалку. Ксюша и Андрей порознь обещали приехать. Егор обещал два раза. Я написал самому себе - способ познания, но чего? Глупо же думать, что "как ко мне относятся". Абсолютно так же, как я бы относился к ним, поменяйся мы местами. Более того, сама ситуация больницы в настоящем случае неоправдана - я здоров и не неожиданен в этой своей прихоти. Личное отношение волнует человека в той же степени, в которой он сам не замечает себя, это своеобразный лично-аутентичный дуализм, чем больше ты занят взглядом на себя со стороны, тем менее изнутри. Скорее - познание формального закона общения больной-здоровый, окружённого символами дома и больницы. Здесь уже нет личностей, но некие абстрактные роли, маски перемножения идентичностей. Я вижу как мне самому неловко принимать гостей, и как им неловко не приезжать, а, приехав, неловко быть здоровыми. В этом смысле самой честной оказалась Варя, сказав "как выпишешься - звони". Ей богу, позвоню! Как только стану моложе.
Неожиданность
Оказалось, что ноуменальные отношения с человеком вообще важны не только здесь, в больнице, как месте, напоминающем пустыню, но важны и необходимы постоянно. Странное признание в том, что общество знакомых играло необходимейшую роль, пусть всегда в качестве опровергаемой величины. Не то, чтобы декларируемая "внутренняя" жизнь не смогла заместить что-то, а что вообще эти потребности не зависят друг от друга. В другой раз и в другом человеке возникнет желание изничтожить своего ближнего, потому что не обнаружит отличий в свидетеле собственной ущербности. Одиночество всегда стоит познания своей цены, и мне оно далось слишком легко и нарочито, якобы добровольно, но что лежало на противоположной чаше с гирями? Разве отказ от истинных отношений? От преследующей любви? Я нарочно сбросил с обеих сторон, чтобы, сохранив равновесие, разгрузить главную ось. Внутренняя жизнь не может просчитываться из необходимости, например, только созерцания, положительности за счёт отрицания чего-либо, и разве я отказался добровольно? Разве не необходимо сочувствовать друг другу в том, что делаешь, и даже - мыслишь? Но ведь это другой вопрос - наполнения твоей готовности, я же говорю, что надо быть готовым всегда.
Инкапсуляция
Не медицина. Содержание более информативных, более ценных моментов жизни во всех последующих, вынужденных нести в себе главное. Переживание инкапсуляции - остывание жизни - в той энергии, которая излучается тормозящим объектом, создавая единую капсулу "верного", что было в жизни. То, что всегда ощущается в старости. Своеобразный эгрегор "лучших" состояний жизни, которыми не возобладать и не повторить. Может быть, рефлекторное свойство психики вообще? Замечаю в себе, как некоторые моменты прошлого, предметные воспоминания, становятся похожими на инкапсуляцию, то есть момент приведния к ним становится главнее момента переживания. Самый активный вопрос - перед лицом чего-либо нового, некоего должного быть безотносительным решения. Декапсуляция как многомерность ценности жизни, множства взглядов на должное быть, безвеременность событий.
1.10.2003
Формула
"сознание определяет бытие" не будет полной без "сознание Коли также определяет его бытие". Исходная формула "на века" требует всё той же погрешности, своего подтверждающего носителя, и моего, в свою очередь, подтверждения или отторжения формулировки. Так я всего лишь и пытаюсь найти свою погрешность каждый раз, когда вижу в себе не себя, всё время о разном и новом. И эта больница, словно ничего нельзя было изобрести поинтереснее, становится каркасом всех пережитых и живаемых мотивов, таким предсказанным мною мифом о путешествии иванушки-дурачка! Да разве кто-нибудь ошибётся на вопрос "зачем живёшь?" разве не почувствует себя иванушкой? Да если и не ответят, то что? Они заняты расщеплением острого света в себе через призму жизни. Их радуга по определению уникальна, и мы не можем сказать, когда нас позвали смотреть фотографию, мол, уже видели такое.
2.10.2003
Экзекуция Лозунг "колоно и гастро - макдональдс!"
Фотография
В коридоре отделения висит плакат с названием "Отделение патологии тонкой кишки". Когда-то новые способы диагностирования болезней запечатлены графиками, условными схемами и фотографиями "из жизни". Центральным разделителем плаката служит изображение кишечника без вешательства в него человека, своеобразная геральдика заведения, идущая от неискушённого пафоса и общей немотивированности советской жизни. Знак в совместном качестве символа - философская поспешость страны, ифантильный приём идеологии. Но вообще дизайн, или то, как его не замечали, определяя через неосознанность, существовал сорняком. Вся пустынность метода не могла не подчиниться плакатным законам восприятия, и на свет появлялись конечные формы отчётностей, генетически наследующие их создателей.
Стандартный набор дизайнера: кисти, шрифты и заливки - отсутствовало как идеи, и главным достоинством таких плакатов я вижу фотографии. Меня часто спрашивали - что с тобой? Я либо отшучивался, "все там будем", либо пытался сформулировать очередной диагноз. Не надо говорить "что у меня все спрашивают как у меня дела? разве им это интересно?" Надо: когда человек предлагает посмотреть на твоё горе, он должен быть хотя бы в состоянии увидеть его. Разговор за чашечкой чая напоминает случайное рукопожатие Христа, встретившего Лазаря в обеденный перерыв. Пошлость не в употреблении символов или знаков, а в несоответствии вкладываемого в них содержания. Мне в достаточной и абстрактной форме "живота", как локализации запроса, удавалось разговаривать с людьми о себе. Ведь и для себя самого я стал неким пределом здоровья, знаком собственного самочувствия, достаточно слабым и скрывающимся от градусника.
Гораздо глубже и аутентичнее, имеют большее право считаться болезнью эти фотографии со стенда. Изображение претендует на философское толкование не своею давностью или мотивом изображаемого, а переплетением в одном месте пространства самых противоположных линий бытия, именно возникающей плотностью ощущения от взгляда.
Фотогр
афия как докум
ент эпохи. Нет, документальности тут мало, если взять за идеальное документирование любую имманентную форму истории. Нельзя сказать не только кто все эти люди на карточках и что они делают здесь, но и назвать приблизительное время и место событий. Человек, впервые смотрящий на эти фото, и не в самом породившем их отделении, а, например, найдя их на помойке, не смог бы восстановить хотя бы примерно мотивацию фотографа и уж подавно - стоящих перед ним людей. Наблюдатель имеет здесь дело с попыткой воссоздания некоей реальности, то есть такого факта, смысл которого не содержится ни в конечном стенде, ни в самом производимом на фото действии, а в создании "иллюзии для", то есть в нахождении определённой иллюзорной реальности, несуществующей до сих пор. Можно сказать, что любой фотограф стремится к тому же самому, и более того, само изображение никогда не повторит прототип, что является неустранимым переносом фотографии, однако, здесь не совсем так. Если задачей художника можно назвать художественное воздействие картины на наблюдателя, то в данном случае подразумевается воздействие идеологическое, то есть однонаправленное. Фотография со стенда способна обрести саму себя только при наличии определённого наблюдателя, полностью и за короткое время проникнувшегося идеями лечения и профилактики тонкого кишечника, в пределе, конечно, став им. Фото предполагает такого человека. Ущербность и тщета висящих фотографий именно в ненахождении подобного зрителя, а фатум - в их принципиальной бесчеловечности. Сама форма подачи материала заставляет сомневаться в успехе, то есть мы смотрим на обречённые на одиночество фотографии, знавшие на что шли.
Люди на фотографии. Поскольку нам не важна, скорее, нами недостижима документальность карточек, люди на них условно разделены на пациентов и врачей, одни из которых уже здоровы и стали помогать другим. Великая идея принесения себя в жертву, больничное христианство прописана на стенде слева в колонке присягой врача. И этот ход совершенно неотличим от подобной ему подделки фотографий, поскольку требует от самих врачей быть жертвами. Конечно, и этот идеологический посыл плаката остаётся тщетным. Более других похожи на самих себя пациенты на фотографии - акт излечения, застигнутый в один ответственный момент процедуры, гораздо ближе желаемому пациентами, и он, наконец-таки, совпадает по форме с обретением здоровья.
Глядя через сорок мучительных лет на фотографию, больной будет вспоминать, как же хорошо ему было тогда на столе и это станет лучшим фото его жизни. Не удавшись как дейстительное, обладаемое здоровье пациентов, которое мыслилось как реальная самоотдача врачей и наличие сверхсовременных и эффективных методов лечения, то есть потерпев неудачу как возможное следствие, а также не видя оснований стать причиной чего-либо, стенд этот приблизился к памятнику по своей застывшей сути, это памятник желанию, достаточно эфемерной материи, чтобы признать стенд уникальным. Фиксацией эфемерного стенд приближается к иконе, как коллективному упованию на Бога, он сам начинает показывать возможное, становясь единственным проводником истины. И в то же время, при такой устойчивой реализации, стенд смешон пародией на того человека, кто поверит в изображаемое и будет следовать своей фантазии. Стенд морально устарел в нашем обществе, но только приёмами фотографи и дизайнера, говорящими о времени существования некоей цивилизации. Идеология приняла немного другие формы, более раскрашенные картинки и гладкость поверхности, и я, под стать своего времени, устал рефлексировать плакетируемое и сделал несколько фотографий, но уже на улице и тех положений природы, которые не повторятся никогда.
6.10.2003
Психика
Обычно под этим словом, даже в обиходе, понимают не психические функции мозга (потому что их много), а действия, напрямую психикой порождаемые, то есть наглядно вытекающие из психологической ситуации объекта, а не из причин этой ситуации. Иными словами, психика в повседневной речи приняла значение "ненормативной" психики, ведь с понятием психического в себе человек сжился, но до сих пор не хочет быть психом. "Псих какой-то", говорят про "психанувшего" человека, подразумевая, что чрезмерное психическое в нём в этот момент взяло верх над обычным психическим. Но что это за граница и термины? Наверное, нарушающие социальный тип отношений, которому принадлежит обвинение. Но это восприятие извне, и оно может так и остаться недоказуемым, если бы я сам не чувствовал в себе иногда, как хочу отдаться психическим волнам, бессознательному разладу с самим собой, эмоциям. Мне интересен сам я в тот момент, когда меня называют "психом", как и что со мной происходит, какие будет иметь последствия?
Проявление неподконтрольности самому себе, аффект, оговорка, мне интересно, зачем они мне? Тогда от обратного: что мне нужно, какое отношение с самим собой? Правильно поставленный вопрос позволяет уже разделить явления психического на нужные и ненужные, тогда - нужные для чего? Этот предельный монолитный ответ и будет целью. Допустим и поверим, что это достижение самости, как некоего должного настать на земле твоего состояния. Это избавит от объективности описывать какие-то внешние модели и симптомы. То, что должно быть, каждый знает по себе и чувствует с необходимостью в рамках общих раздумий о жизни, пусть это будет хоть домик в деревне или идея "вечного служения светофору" на перекрёстке. И я чувствую, пусть даже не называя это состояние, потому что его ведь не было до сих пор, то есть я могу ощущать только - удаляюсь я или приближаюсь к должному себе. И если рассматриваю область психического - какое психическое полезно мне, а какое нежелательно.
Здесь надо описать, что я имею. Есть ощущение бессмысленности жизни, её пустоты именно психической, никак не связанной с, назовём, Богом, вернее, связанной с отсутствием связи с тем, что могло бы казаться идеальными мирами, то есть это ощущение не религиозное в принципе, это состояние обезбоженности организма. Психика в таком случае пассивна и тоже как бы отсутствует, потому что любое её движение не имеет смысла. Это не я так решаю за психику, а она за меня. Потом, есть ощущение переполняющей жизни, когда любое явление самодостаточно само по себе и с каждым слишком легко вступить в контакт, породниться, стать им. Психическое плавает здесь в своей воде, это его задача и смысл, адаптация и соитие с внешним миром. И из этого диполя, в общем-то, описывающего противоположное, мартидо и либидо, можно выделить третье: одухотворение, такое состояние души, когда психическое устраняется чем-то большим, потоком вдохновения от жизни, связи с ней, минуя психическое вообще. Я назвал такие три состояния, которые могу точно разделить в себе и, кажется, описать ими отношение с психикой, как схемологического контакта: есть (+1), нет (0) и Z-состояние неопределённости.
Идеальным мыслится Z-состояние, когда отношений с психическим нет вообще, и вдохновенность находит гораздо большую радость во мне, чем всё земное вокруг. Это поэтическое существование вне своей головы, но оно недолговечно. И это первый переход состояний, спуска к психическому. Здесь не могу сказать, в каком состоянии нахожу свою психику, плюс или минус, скорее всего, это похоже и зависит от места, куда приземлился парашютист, таёжные топи или коленка клоуна. Допустим топи: тогда я не помню, что было вдохновение, появляется злость психическая, как невозможность возврата или должной концентрации, тогда в рамках социального типа отношений я аморален, причём более всего - внутри себя, и внутри омерзителен больше, чем снаружи. Даже точнее - "псих" не любит, когда его обнаруживают психом. Существовать вне психического каждый может изобрести такую пережидательную модель, чаще всего - механическое однообразное занятие, низкоуровневый контакт с материей, и проявляется "псих", когда его тащат в более сложные (социальные, семейные) отношения. Но тащить себя вверх может начать и он сам, скорее даже, невольно следуя за механизмом равновесия в его психике, вновь жаждущим обрести жизнь +1. Теперь допустим клоун: вдохновение ушло,
но тебя окружает
мир, полный энергетических связей, которые ты устанешь поддерживать спустя время, захотев остаться один. В итоге модель психического равна трёхфазному току, лишь одна фаза которого - вдохновение - непредсказуемо, оно, что ли, сбивает психику с толку и с намеченного ритма. Идеальным относительно себя самого, конечно, человеком является такая модель полуфаз его настроения, при котором плюс реализуется в мир, а минус - в работу с самим собой. Сбой начальной фазы приводит к общению с миром, когда не надо, и к холостому ходу в одиночестве. Общепринятое расписание жизни почти всегда подразумевает нарушение в первом, все эти жалобы на стресс и анекдоты про начальство. Холостой ход сам по себе не патологичен и легко реализуется в семье или телевизоре. И если двухуровневую жизнь ещё можно как-то подстроить под нужды социума, то взрыв вдохновения вносит стохастическую неразбериху в и без того сложную систему. У меня - слишком вносит, и дело не в том, что я получаю в итоге, не этот критерий волнует меня, а скорее в том, чего не получаю. Меня тяготит этот психический треугольник, я не могу усмирять его в достаточной степени. Здесь такие ещё выводы: периоды и даже объёмы разного психического - это такая же уникальная особенность каждого человека, как имя или имя матери, и при разговоре с ним легко запутаться и предложить общее средство, без учёта уникальной психической погрешности. И ещё: наличие полупериодов психического процесса - обязательное условие целостной психики, его девиации и фазировки всегда личные, но они не могут не быть. Ещё: постоянный сбой в полупериодах часто делает ватерлинию психического крайне низкой ("он истерик!" или "горбатого могила исправит"), что при отсутствии вдохновений делает человека самым несчастным на земле. Исправить, конечно, можно, но только подняв ватерлинию как можно выше, и без учёта вдохновения. Я бы хотел принадлежать к такому здоровому готовому к осеменению человечеству! :-)
Ноль
Только утром написал про него, и оказалось, из-за него. Состояние пустоты, словно и не человек вовсе. Не то, чтобы сделать движение вовне, но и возжелать внутри что-то невозможно. И такая масса этой инерции, что, кажется, земля из-за меня вращается медленней. И я знаю, где ошибка в психических качельках, где я снова, и всегда по той же причине, виноват. Я не оставил, не подготовил для себя места для спасения: и взятые в больницу книги не читаются, и замыслы не пишутся, и телефон не звонит. Я не намолил своего образа счастья, той ситуации, которую не надо жаждать как конкретную, но как возможную. Чувствую даже, что слова пишущиеся есть вата стерильная, что сцеплены они правильно, но стоят на запасном. Вспоминаю, как Паша в одном биг-бенде назвал это неверием ни в одно своё действие. Для меня само действие является актом веры, но, в принципе, это одно и то же. Я пишу для того только, чтобы не отстать от счётчика секунд, чтобы увидеть в зеркале хоть кого-нибудь. Понимаю, что качельки есть скачок материи - вписка в больницу или выписка, гоп-стоп, поцелуй, что угодно, но передо мной заоконный осенний вечерний и мокрый лес, естественно, не виноватый ни в чём.
9.10.2003
Объективность
Когда я был на море, исчез отдыхаюший, и теперь, в больнице, исчез больной. Мне не отличить себя самого от стен или волн окружения, свойство что ли такое. И мне нравится это, нравится, как микробе кувыркаться под взглядом учёного, я слаба и одинока, но меня можно изучить, в последний раз изувечить пинцетом, мне не нужно думать, кто я такое, что делал этот дневник со мной целый год, зачем я доказывал миру свою неуничтожимость, когда сам изничтожил себя. Дневник, как архаичное выкапывание данных о себе, пахнет клозетом геолога, останки найденных костей не могут сказать о том, что эти звери бегали и хотели размножаться, они просто лежат в предполагаемом порядке. Я же говорил в тот месяц, что заполнение времени буквами опасно и надо давать отчет, что откопанные кости ты копаешь теми же костями. Дневник стал неинтересен мне, а был другим. Совсем другие о нём и не подозревали. Я вижу его смерть как 2003 год, как год, в котором ничего не было, как, подозреваю, прообраз следующих за ним лет. Соседи по койке иронизируют: "ты думаешь, тебе всегда будеть 25!" А мне давно не 25. Господи, разве не о том мечтаю сейчас остатками искренности, о чём мечтал лет в восемь (найти миллион)? Только не проговариваю не потому,что стыдно быть таким маленьким, а потому что изучил вероятность нахождения. Мои слова напоминают мне самому исчезающую в корове осеннюю траву, я пережёвываю себя до обезображенности. Неужели ещё пятьдсят лет? Скучно и думать так, и быть так и писать об этом. Дневник этот, с мая того по декабрь сего, был своего рода развёрнутой автобиографией, искренним желанием писать и делать. Сейчас словно бы настало время трансформации, не смерти, это однообразная трансформа, но чего-то уникально-никому-не-нужного. Я хочу жениться? Да. На ком? Нет. Я хочу встать с кровати? Да. Где она - эта кровать? Единственное, на что я не смог дать ответ: откуда берутся люди? Или так: откуда в них берётся желание? Или... просто - я не смог найти беспричинность, и тем самым назвал её, я открыл беспричинность тем, что увидел последнюю причину быть, и захлопываю её. Разве это смерть? Смешно. Это требует романа об исследовании времени, ставшего культовым, но не будет ли роман причиной для быть? Смерть тоже причина быть, и её нЕбыть - нечистая невозможность быть. И слишком плоско и просто... Я понял, что моя черепушка беспричинна, она ниоткуда и в никуда, её работа остывает, её ответные воздействия на мир - затухают и мимикрируют под "а какие должны быть?" Слишком лживо и весело было всегда говорить о Боге, сидеть у костра, читать Гоголя, даже Гоголя! Слишком всё это происходило снаружи, и то маленькое Имя "Коля", на которое я откликался, оно теперь не проникает дальше уха. Я не хочу быть собой, я перерос собственную личность, этот набор масок и микросхем, как это всё смешно, Боже мой! Я даже не хочу услышать своё настоящее имя, я растворён в сотой промилле вселенной, и как это божественно-безлично! Как это и должно быть! Вы можете прийти с рулеткой или тестом Дурика, измерить меня, испросить, и не найти. Не потому, что обычно не находили моею пряткой, а потому что прятать нечего. Я трансперсонален, выхолощен и размазал даже организм ложкой с остатками пюре по так называемой жизни. Разве это не следствие промолчать "как я полюбил вас всех!" и по мнению этих любящих окончательно сойти с ума.
10.10.2003
Последний сон:
Как лозунг "такого ещё не было", я прихожу в некое ДК, неважно чего, но что-то между академическим театром и деревянной сценой в парке. И там - мой отец, такой, какого я ещё не видел, да помнил о нём слишком всегда мало, отец как взрослый человек глазами взрослого человека. Он что-то делает. Я говорю "здравствуй!" Он узнаёт меня, словно я работаю в этом ДК, и продолжает работу. Я долго смотрю на него, затем бегу домой, не знаю, зачем, что-то взять или позвать кого-то, но связанное с увиденным. Я хочу усилить впечатление от встречи. Но по возвращении отец заканчивает работу и говорит товарищам
"пойдёмте". Я к нему - "папа, это же я!" Я хочу от него чего-то, чего у меня никогда не было, но что мог дать только он. Но он спокоен и говорит "я помню, но это было давно" и уходит без тени изменений внутри. Я понимаю, что это мой отец, но больше не мой отец, и остаюсь в ДК, как остаётся женщина на перроне после промчавшегося поезда. Но это действительно был мой отец.
13-20.10.2003
<Вынужден сказать о потере записей, стёртых дурацким и случайным образом. Предположительно до десяти штук. Очень обидно именно в первый раз потерять что-то полностью. Там было отождествление с больницей, сумасшествие в ней и много чего доброго, последовавшего после. Там было обоснование отказа от дневника, и то, что стёрлось, отменяет или нет запомненное?>
23.10.2003
Воскресение
Я должен сказать, потому что такое не скрывается под одеяло прошлог
о или забывчивого. Или
- таких встреч слишком мало не просто происходит с человеком, а слишком мало может произойти вообще, чтобы не оценить данную именно как таковую, должную помниться. И снова дневник предполагает искренность свою, но ограничивает такую же другого, и я как распиленная женщина Кио должен улыбаться и владеть дикцией, но, в отличие от иллюзии взгляда с одной стороны сцены, здесь я доступен по вызову с любой и должен успеть подхватить инертные внутренности. Но только не молчать! Поэтому - ни имени, ни возраста, ничто не должно отвлечь от субъективного прочтения - всё происходило во мне и только во мне, ничего подобного и что вообще такое в реальности не происходило. Есть победа в отечественной войне 1812 года, а есть храм Христа Спасителя, а есть фотоальбом старой француженки - явление тем и характерно, что является, а уж чем и кому - дело выбора, и в данном случае я буду резать или бить - всё равно мне не уйти от описываемого.
Да-да, заметил её очень давно, и не упускал случая поздороваться или всяко высказать своё расположение к ней, и корю себя за ту медлительность, за самотёк, за безнадежную апатию к предлагаемой жизни. Просто однажды другой Коля, который мог быть я, но который чувствовал себя гораздо хуже и был болен, в отличие от меня, и потому был другим, зашёл в столовую, где я сижу до сих пор и усадил её на то место, где сижу я сейчас. Глупый инфантильный синхронизм тоже должен возникать при описании - ведь это аффект, непроизвольность, это есть во мне! И тогда я посмотрел в глаза, и пару обсудили вопросов, и посмеялись и... с тех пор знали, что породнены, но словно бы и поэтому не раэговаривали, зная весь остаток жизни. Но я ждал, приглашал на чай, но нездоровилось - и всегда такая простительная объективность, философия "другого раза", который обязательно будет. И он был вчера ночью с необходимостью самой смены суток, словно бы я не мог сидеть в другом месте, словно бы не надеясь на эту встречу, словно бы не могущую не произойти именно так, как остановившись надо мною она спросила "не спишь?"
А всю оставшуюся ночь мне снились невротические сны, я просыпался от виброзвонков каждого храпа окружающих людей, от остывающей и сжимающейся к зиме земли, от проводов осени, как мёртвой поры самоощущения, я так старался жить в эту ночь! Мне снилось, с каким трудом мы ставим "Превращение" в Питере, как вместо машины надо нанимать лодку и переплавлять декорации, которые совсем не собраны, хотя битком людей набит большой зал, и Паша, смотря в проём гримёрки, отчаянно не хотел "играть этим протянутым ногам". Я не мог подключить гитару и то и дело пробовал новые мотки проводов, приносимых гуманитарными женщинами в возрасте дирекции. И так - с трёх до восьми, пятёрка по бреду до полного расцветания, но до трёх...
Мы просто разговаривали, потом сели и разговаривали, как два кресла стояли рядышком всю ночь, так и мы до этого в них, но шёпотом и часто-часто, потому что больше никогда, и надо успеть слишком многое. Но как, приготовив такую мягкую и удобную постель для рассказа, как я могу лечь в неё снова? Как смогу заставить себя и в каких выражениях пройти повторить перефразировать чудо? Это буду только я, но я же хотел не только про себя, а всего лишь из себя? Как сжато пространство листа! Как невозможно доказать даже самому себе остывшее волшебство, как монах, открыв глаза, искушает себя сомнением в левитации. Но что же было менее суток назад? Что осталось во мне сейчас? Наверное, то, что всегда со мною, мои мифы и ауты, моя складка на эфирных одеждах. Я ВЕРЮ В ПРАВЕДНОСТЬ!
Вот здесь не надо никакой конкретики, потому что конкретики не было и ночью, потому что ничто не доказуемо вне самого доказательства, и любая причинность может обрасти чужой наследственностью, но было внутри меня и не исчезало, становилось всё ярче её праведность, как она претворяла её в жизни и как не могло быть ничего иного. Господи, как же просто, словно трасса слаломиста всегда такой путь, он не грешит ни срывами, ни ветвлением, но ярок и целен, и тем нацелен в свой пусть даже неосознаваемый предел. Я ощущал её как дар в ней самой! Она транслировала мне частицу себя, и то малое количество перехода было самым чистым качеством дара, я испытывал такое слишком редко, но всегда, как закон, как совпадение собственного устремления изнутри и вдруг найденного подтверждения извне. Но я не сомневался - я знал, кто передо мной. Чистый духовный феномен, которого мало в нашей жизни, я могу лишь указать на него, как на должное, могу сам стать им для кого-то, но не могу конкретикой лишать его силы цельности. Он монолитен в данный момент времени, в котором сам пребывает всегда, то есть вечен при нашем обращении к нему. А она "просто" помогала людям, как каждый из нас знает, что надо помогать, но в приливе откровенности понимает, что не способен делать это даже для одного, даже любимого, а она помогала МНОЖЕСТВУ. И помогает, и разговор и моё наваждение - лишь промельк, момент её отдыха или слабости, и на самом деле всё гораздо воплощённее произносимого, но я смотрел и видел только глаза с этой внутренней тайной и даром, которые могли открыться мне, но лишь на несколько часов больничной ночи.
А она есть женственность! И как же мучительно было соединять в себе уже почти любовь к ней с этим даром, который не она сама, но через неё? Если женское можно присвоить, подмять, то дар - нельзя. Она плюс дар - уже не она, и ты либо полюбишь и разрушишь, либо поклонишься и помолишься. И её рассказ о семье - как подтверждение, только в ней самой может быть слиянным это разное по природе, и со стороны этого никому невозможно сделать. Потому что женственность персонифицируется, а дар - становится соборным. Это принцип, и нельзя иметь двунаправленность в одномерном движении, то есть - на земле. И я любил, и тут же отказывался от неё, понимая, как ей трудно самой, но вновь присваивал себе, видя красоту и любя её, и вновь и вновь. Я уже признался ей, что именно такую женственность ищу рядом с собою, словно готовлю место, именно такую - по логике наибольшего сопротивления, чтобы соединять навеки несоединимое, чтобы чувствовать каждомоментно приближение и отказ от него, соитие и разлуку. Как вдруг открытый принцип любви по отношению к женщине, хотя давно знал про себя такое открытие.
Но близость располагает к сближению, и мы потихоньку оставили дар в стороне, как нечто незыблемое, стоящее навсегда с нами, и начали прощупывать личное другого. Я просил о фотографии, она сомневалась во внешнем виде. Я говорил от лица сына, она пыталась не быть матерью. Она говорила частные вещи, я обобщал. И вдруг, (я полночи вспоминал фамилию - почему? - збигнев цибульский), как киногерой, загнанный в обновлённые простыни, в которых дара уже тебя не видно, но ты просто спасаешься бегством - и вот, уйдя от погони, ты не минул её рока - и ближайшая простынь обхватывается твоею кровавой рукой и далее по контуру влюблённого. Вдруг она стала только женщиной, и красивой и умной, и даже той же самой, что в даре, только дар исчез, и первоначальное сомнение, подтверждаясь словами, проступило болью, словно бы я на мгновение разлюбил её в эксперименте "а что произойдёт", и немыслимое стало воплощаться и усугубляться. Я увидел человеческое, и "тлетворный дух" дара обдал меня, такого верующего Алёшу, но нельзя было убежать плакать в угол кладбища. Я видел как сущностно женское, и это совершенно нормально, вдруг стало преобладать над самой женственностью, одарённость над самим даром, а величие души сменилось тщеславием. Она сказала - разве у меня болезнь? Вот у (того) Коли была болезнь! - и во мне взыграло ретивое, и это была просто ревность, я превратился в Дмитрия. Как стало больно! И не могло быть по-другому, если даже в космосе в кремний заносят примеси, она не могла быть идеальной настолько, насколько я не был готов к этому. Потому что не силой веры я любил её, а воображением чуда, и женщина, воспользовавшись (а почему бы и нет?) возможностью, стала женщиной. Я пытался вернуть божественное, но силы были неправильно расчитаны даже на такой короткой дистанции, и мы сидели уже одинокие как и миллионы лет люди до нас. Я спросил про де
нь рождения - и он совпал
с днём смерти отца, словно числа, как экстракт наших судеб, никогда не ошибаются, и, спроси я чуть раньше, были бы иными. Я чувствовал, что получил при решении ответ в сотню, но правильным оказалось пятьдесят. Хотя и один - так много, но не больше моих извечных разочарований, моего постоянного идеального стремления к небу. Я знаю, что буду и буду умножать собой любые константы, причём обоих направлений числовой оси, и буду некоей обратной функцией приходить к усреднённому значению величин, но разве я могу отказаться от подобной судьбы восприятия?
И мы разошлись по палатам навсегда, чтобы помнить и не забывать, пусть только я, эту редкую возможность волшебства, эту самопроверку любовью и болью, каждый раз такую тёплую и уютную. Я буду помнить, носить с собой и в себе её образ, как фотокарточку на войне, ведь, если мы были близки хотя бы несколько часов, то что мешает просто не называть ту часть, в которой оба служим? Часть моего родного мира. И спасибо тебе вселенское!
31 октября 2003
Я часто говорил себе - дневник как нечто, обладающее целью, недолговечен, он не может быть вне времени, потому что поставил себе некую задачу, выполнив которую он прекратится. Я изначально положился на дневник, как не на самого себя, и чувствую, что такая форма разговора, точнее, спора с собой, исчерпала себя. В сентябре я обосновал это даже теоретически. Пытаться выйти за пределы себя в пределах себя - алогично. Запись может появиться как неожиданность вне тебя (например, больница), или внутри тебя, но внутри - уже не неожиданность, тогда запись - уже не дневник. Есть ощущение, что в такой форме, какой я сам её определил как дневник, я сказал всё что хотел, от пародийного запараллеливания действительности, через детство, краткость и, наконец, к абстракции собственных ощущений. Можно назвать это пробой пера, может быть, одноразового, но я смотрю на это полуторагодовалое наследие как на вполне отдельное и самостоятельное существо, родившееся от меня и мною, но которое не я сам. Скорее всего, дневник и не может быть другим, но тогда и не может быть полного отождествления его с пишущим, и, думая, что пишет о себе, человек сам определяет дельту расстояния до самого себя в дненвике. Я не знаю, стал ли этот промежуток слишком большим или слишком маленьким для меня, даже так - он не имеет размера и направленности больше-меньше, но сейчас мне неприятно писать что-либо под этой маркой. Есть ощущение, что всё это было чем-то "недо-", как плотоядная мать вдруг начинает прогонять от себя детёнышей, так и мне кажется - это не я, не моё совершенно, хочется откреститься от сделанного, не в том смысле, что зачеркнуть, а именно прогнать от себя, даже так: уйти самому, потому что уйти самому всегда легче. Если представить, что я слишком близко подошёл к тайне собственного существования, настолько, что описать это не представляется возможным в прежнем виде, или представить, что я, наоборот, слишком далеко ушёл от самого себя и заврался, то в любом случае стоит уйти.
Паша сказал недавно: "не надо обольщаться, что мы что-то знаем - мы не знаем ничего!" Да, мы ничего не знаем, не имеем права учить, но в тот момент "когда пишется" - мы знаем всё и все ответы и даже все вопросы, мы сознательно допускаем этот самообман, чтобы не обмануться в бОльшем - в том, что пишешь. Мы берём ответственность за перекос и накреняем мир так, что кому-то обязательно станет неудобно, но кому-то станет приятно и хорошо. Мы вносим погрешность в идеальный божий мир, и я определил это как выражение собственного незнания. Но в том, как именно это незнание формулируется, и заключается наше земное знание, поэтому фраза Паши диалектична вполне, то есть нуждается в полноте дополнения. И вдруг стало - мне легче не сомневаться, не потому, что сомнение страшит, но просто ответ находится где-то совсем рядом. Расстояние от вопроса до инертности истины свелось к минимуму. Это не значит - я знаю всё, - это значит, - я знаю, что должен знать. Раньше я знал, что переживание обязательно вернётся, особенно это было с женщинами, и было легко отпустить чувство, словно собаку на прогулку. Теперь я отпустил прежние чувства навсегда. Что-то изменилось. Мне не страшно, что чего-то не произойдёт, следовательно, и того, что что-то произойдёт, все возможности стали равны во времени. Я мою руки в ванной и вдруг остаются в мире только я и кусочек мыла, весь мир - этот кусочек мыла, и я живу с ним, и всё перестаёт быть. Мне стало дальше ехать на работу, но почему-то проще, - меня везут, как воздух дышит мною. Исчезла мотивация, моя погрешность. Это так просто - подумать, кто я такой, и так легко увидеть, что всё, что раньше считалось моим - не моё. Слабость тела не причина и не следствие исчезновения души, а параллельно. Законы мира все оправдываются. Я исчезаю не положительно, то есть с криком и выделением энергии, а по закону развития. Мне кажется, что происходит уничтожение личности, биографичности, и что это хорошо, вернее, стало не страшно, что ты перемещаешься в ту сторону, в потусторонность. Словно раньше ты только наивно сопротивлялся судьбе. Так подростками мы боялись взрослеть. Исчезает мотивация, но мир не исчезает, как после твоей смерти. Ты перестаёшь слышать себя и прислушиваешься к остальному. Это чистая метафизика, область религиозного. Я религиозен, и такое это качество, что его не видно со стороны.
Я взял Друскина - и он близок мне снова. Почему ничто другое неинтересно? Даже он неинтересен, но он адекватен состоянию мира во мне. Ложность дневника именно следствие. Я отдаляюсь от своего существования, словно проверяя глубину веры в действительность. Верю, что там снова окажусь я, но уже не я, а моё. И об этом Друскин. Сейчас сложно разговаривать с людьми, читать их, даже видеть. Если раньше маска была достаточно свободной, и я мог оттянуть её с лица и подышать истинным лицом, то сейчас маска стала кислородной и я припадаю к ней, единственно возможной, чтобы меня не сочли за сумасшедшего. Это не обязательно кокетство, если я не могу написать своих "записок сумасшедшего". Молчу. Не двигаюсь. Необходимо отождествиться с чем-либо. Мне неинтересны женщины. Вдруг, зараз, уже год. Это проявление неинтереса ко всему остальному. То есть то качество жизни, какое я называл позитивным, исчезло напрочь, но это позитив другого рода. Это утверждение, близкое к "да будет воля Твоя". Я постоянно внутри некоего религиозного самоощущения, так и раньше было, но слишком нервно, а сейчас спокойно. Поэтому понравился Гандлевский. Поэтому в больнице писалось абсолютно новое, "не моё".
Если говорить о кончине дневника, то требуется напряжение финала, развязки, но её нет, и это будет правдой. Только в непризнании навязываемых законов, в игре "вне их" - настоящее опрокидывание феномена. Мне неинтересно развивать тему. Интересно другое - новое - в больнице открылось: форма стихотворения, прямое воздействие красотой, в этом отличие от прозы, или поэтической прозы от прозы. Вообще - это могли быть не стихи в принятом понимании, но возникла такая форма от языка: музыкальность, ритм, фонетика. Стих - скульптура слова. Стих - это головоломка по сбору некоей формочки, которая всегда одна, но не знаешь, как должна выглядеть, и только собрав, понимаешь, не могло быть по другому. Идеальное стихотворение либо собирается, либо нет. Идеальность здесь соответствует внутреннему ощущению, которое может почувствовать другой, но это - следствие, надстройка, имеющая свои законы проявления. Собрав - это уже не ты, это - оно само. Поэтому не ты собрал, но собралось. И опять Друскин: "не я иду к Тебе, но Ты тянешь меня к Себе". Иначе: не ты создаёшь закономерности, но лишь проходишь по их возможностям. Ты - переменная, они - функции тебя вокруг, только подставься. У каждого - своё значение аргумента, но путают со значением функции, приписывая себе. Мне смешно и глупо говорить "я", "моё", потому что скорее "они" и "их" то, что другие называют "мной". Раньше не зналось, как это - быть не собой, тогда кто же? Теперь как-то "само собой" стало кем-то. Реальность больше не принадлежит мне. Реальность того, кто это ощущает во мне, тем более. И узкая реальность "меня" превратилась во всеобщую. Трансперсонализация, метавременность и черезпространство развиваются сами собой. Теперь не страшно.
Последний мой сон: снится фильм, по ритмике и атмосфере близкий к "тёмным водам". Просто семья, где два ребёнка, немного соседей, как спутников сценария. Дети замечают за окнами троссы, натянутые сквозь деревья, по воздуху, по которым ходят соседи. Девочка вспоминает, как, играя во дворе, она что-то сдвинула и ей сказали, что нельзя трогать. Родители детей - альпинисты, до сих пор красивые и тренируются в зале. Дети решаются переправиться на другой берег (реки?) по двум парам канатов для рук и ног (всего - восемь). Потом за ними переправляются все жители дома, и, стоя на пусто
й
земле и смотря издали на свой дом, они разлаживают систему троссов, так что нельзя вернуться назад. Стена их дома превращается в огромный экран, показывающий отрывки из всех фильмов их памяти, все острые и жестокие моменты. И когда некий герой падает с высоты и кровь крупным планом растекается по асфальту, его плоская фигура, как листовка, вдруг начинает отклеиваться от экрана и плеском падает в реку. Люди стоят на берегу.
