30 ноября 20020 года

Совершенная истина - приходящая не из несомненных вдохновенных прозрений, а по грубой статистике жизни - необходимость смирения. Количество тех раз, что пришлось повернуть не на ту дорогу, на какую хочется, или даже просто пойти назад, и не по причине несоответствия этой грёбанной жизни, а как раз наоборот, полного соответствия пока не видимому тобой, - таких моментов всё больше.

По-другому: приходится откладывать свою истину в проблеск веков, верить, что твои дети, ненавидящие свои претензии к тебе, - есть ты сам. Что генная память означает и смысловую преемственность. Если я смог опубликовать рецензию в известном журнале, пишу не о качестве, а о факте, то тем самым я сжёг два килограмма возвратных писем главных и помельче редакторов моему отцу.

По закону подобия проживаемых жизней я хотел докопаться до проблемы отца с помощью прошлого - я пытался внести исправление там, хотя он давно умер, то есть оттуда будущее не изменишь, как если бы спортсмены били прошловековые рекорды. Я хотел ясности в этом вопросе, тем более мама наложила табу на свою личную жизнь, тем самым полностью забыв её до степени, когда табу можно снять. Она хранит в дальнем углу шкафа платок с первым поэтическим автографом мужа и неудачно спасает его нафталином. Я спрашивал ходячие архивы, двоюродную сестру, для которой тема отношений - первая и последняя, и она живописала мне мелкие подробности моего полугенома. И рассказ о спасении загоревшейся в 47-м ёлки, стоящей перед фанерным разделением комнаты, сразу стал самым ярким отцом. Далее - рваная в подмышке рубашка, спугнувшая потенциальную зажиточную тёщу. И масса подробностей переездов, увольнений, свободы мысли и её обрыва. И самое главное - что перед смертью он обошёл всех своих женщин, словно эманирующих его мать. Я слишком сильно представляю себя накануне смерти - её признаком наступления будет фемообход. Платоновское желание стать ближе к изнанке утробы, совместить закольцевать произошедшее с тобой. И в этом есть то самое смирение. Кольцо - символ безвыходности, возврата в зазеркалье в то самое забытое место. А в христианстве - не возврат в утробу, а выход в небо, воскрешение. Он словно доказал самому себе свою истину, переданную мне по наследству, что род для человека - это дом генома, его тюрьма. Мы обладаем кармической вложенностью, пирамидкой, от родовой травмы до вселенской миссии, и раскрываем большую начиная с малой.

Я взял интервью у его подруги, проработавшей с ним больше, чем проспала рядом мама. Это три кассеты её recall-монолога, где мой отец - лишь точка вбрасывания на изъезженной хоккейной площадке. Она смотрела на его душевное состояние: он был испуган. Не знаю чем, но она повторяла это много раз. Первое - еврей, и если бы он не боялся этого, мой псевдоним на сайте был бы Зыков. Второе - и главное - нереализуемость, и вот отчего: словно законсервированный разум он не разбирался хорошо дальше пятнадцатилетнего возраста. Точнее - никак не проявил этого никогда, а значит, по закону памяти, этого не стало. И даже его детское творчество страдало этой однобокостью, как из двух закончивших курсы вождения выберут одного с высшим образованием. Его чувство к детям не могло прошибить непонимания законов искусства. Я читаю С.Кржижановского, который боролся за своё признание на уровне системы, и теряю смысл сравнения с отцом, который не поднялся сознанием выше человеческих преград. Он был слишком добрым, слишком наивно не верил в Бога, чтобы верить в предлагаемое ему извне. Он был ДИЛЕТАНТОМ в вопросах вечности. И когда я, на уровне физиологии, сказал себе об этом, я почувствовал близость смерти. Это было навсегда реально. Такого не было никогда, только один ещё раз и слабее: моё тело перестало слушаться меня, настало давить сумасшедшее сердцебиение и дрожь по телу, не внешняя, но изнутри. Я не находил себе места в квартире, когда привставал, то смерть отходила, но ждала только моей недвижимости. Скоро перестало помогать и хождение. Тогда я позвал Ксюшу и она приехала совсем на ночь глядя, но меня уже отпустило и я был без сил. Это было 19(23) декабря 2001 года. Не помню точно. Я отождествился с отцом и стал умирать, я встал в его кармическое звено, до сих пор не разомкнутое, в чужое звено - и стал тонуть от посмертного груза отца. То, что мне предстоит (а если бы я умер - предстояло) сделать, навалилось на меня концентратом, как "мешок с телом любимого человека".

Когда-то год назад я хотел сделать книжку его неизданных стихов, где преобладали лирические - как разрешённый вариант советской любви, а также вывести из-под красного света его фотографии и коллажи, детское творчество. Но после вечера того интервью я понял, что возврат в прошлое, проживание чужой - и совсем даже не отца, а может быть и более ранней, - жизни, есть преступление. Что малейший намёк на его существование означит запутывание в неудачных формах. Я понял - необходимо свести наше взаимодействие к двум строчкам свидетельства о рождении, и всё! Нас должна связывать глубоко внутри меня схожая цепочка дезоксириба, и больше ничего снаружи! И только тогда, когда окрепшей мускулатурой я смогу что-либо преодолеть, я автоматически разожму его спазм, удерживающий его внизу. И чем больше я буду с ним не связан, тем эффективнее цепляются две ладони над пропастью. Я уже могу смеяться надо всем, с ним связанным, одновременно чувствуя выздоровление общей ситуации, а отнюдь не предательство. Это я разжал в себе комплекс, родовое колечко папы, а про маму пока ни слова.

И смирение с необходимостью держать отца на расстоянии электронного облака с данной энергетикой - это раз. И смирение со своим кричащим одиночеством - два. Меня словно отторгает земля, всеми своими тёплыми взаимодействиями только разрушая меня, не идущего навстречу. Но это - назревает и выльется, как я чувствую, через месяц.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002