 |
 |
||
 |
 |
||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
мальчик шёл по тротуару, |
||
|
|
|
|
12июня2002. БЕЗБУДУЩНОСТЬ ТЕАТРА
Состоялся пятый и лучший спектакль «Превращение».
Театральное искусство - луч с началом в голове, кланяющейся в зрительный зал. Начиная с окончания спектакля никакого материального отпечатка не остаётся. Съёмка, снимки - неполны как самая большая матрёшка, обкраденная на всю умещавшуюся внутри семью. Лицом в чёрный проём зала я осознал, что в будущее обращено всё, кроме театра. Рассказ, картина, квартет - это мельчайшая матрёшка, которая ещё может обрасти не содержанием, но продолжением рода. В рогах, в шапочке, в кальсонах, носках, простыне - за ноль минут до спектакля я понял, что через полтора всё не просто закончится, а исчезнет. Зрительная и чувственная зрительская память, фотокарточка - крохи по сравнению с тем, чем я дрожу на кровати, когда Грегор просыпается с опозданием на работу. Репетиции, съёмки фильма, новенькая радость от новой придумки - я даже не спрашиваю: где это всё - оно в столь же скудельной памяти. Ещё, правда, в руках, в подрёберном пространстве. Мышцы потихоньку не запоминают, а понимают, знают то, что им делать с собой. Куда посмотрит Грегор - я не знаю - но как в теореме делаю допущение (допускаем Грегора внутрь, а скорее - наоборот: себя - в него), и тогда на сцене я оказываюсь после первой сцены на загнанных коленях и остаюсь на них, хотя прежде - жук размышлял о будущем семьи на обязательной вертикали ног. Но и теперь - я не смогу в следующий раз помнить о ногах и стоять на коленях же, потому что прежняя скованность вертикали, от которой неожиданно избавили колени, перешла в них по наследству. Чувствую, что говорю обычные для театральных вузов вещи. Но самое сложное - не услышать такое от Петренко, а дойти самому до безотказности организма. Правильный тон, несанкционированный выпад к зрителям: это то, что и высекло мысль создать театр: ты становился в александровском саду и час прыгал с гитарой, набирая зрителей. Но теперь, уже в организме театра надо опять вернуть первизну. Необходимо создавать импровизационность движений, голоса на чётких пяльцах слов и действий. Простое балагурство надо сохранить до сцены. Но есть ещё одна важная Харибда: подвести свою освобождённость именно под этот вечер. Литература всегда с тобой дружна. Ты можешь спать спиной к ней сколько ночей, а потом растолкать её, разорвать. А здесь день строго определён. Восьмое июня, семь вечера. Говорят, что это нормально, что спектакль хуже, спектакль лучше бывает. Восьмого всё заиграло как по зановорожденному. Юра, Антон - шаг за шагом отличались от себя обычных. Мы же не проговариваем вслух свои сокровенные сомнения. Антон спрашивает про уроки театрального мастерства, но научиться он ничему не сможет нигде, кроме как с нами. Потому что доска с именем Королёва или Жуковского висит на бауманском не потому, что они там стали талантливы и изобретательны. И бродский в литинституте не учился - а поди ж ты: нобеля грел в ладони. Соседка по метро: в топике или в с пустыми бутылками в авоське - много более действенные учителя. Новый уровень знания - это новая женщина, а не старый театральный институт.
Юрик бил меня до синяков, загоняя в гроб. И память о случившемся протянется до следующей сцены. И опять спектакль - это будет резкое настояще, обделённое продолжением. И театр был первым видом искусств, потому что люди не были озабочены продолжением времени - только рода. Пердедразнивание, повторение манеры, походки - принадлежало тогдашнему настоящему неотрывно. Смех наступал и не значился в завтрашнем дне. Три палочки, обозначившие на скале мамонта - пережили и Ноя с его потопом и Бога с его водной фантазией. Но мамонт на камне был неизменен - раз и навсегда. А танец мамонта, который испонялся под смех и ужас соплеменников - обдавал их такой причастностью к жизни, какой не в силах поделиться ни одно продолженное искусство. Литература, живопись - визит в будущее, начавшийся сегодня. В театр завтра не сходишь. Над сценой висит только одеяло пота. Проходит ещё лишний день, декорации стоят, т.к. на века. Но кнопки возврата, перемотки назад - нет. Спектакль - ребёнок на день. У театра - будущего нет.
13июня2002. АБСОЛЮТНОЕ ЗЕРКАЛО
Второй разговор о безбудущности театра:
а значит, театр не имеет и развития. Я говорю не о пьесах, не о том, что пустой писатель ионеско внёс оценимый вклад в драматургию. Но в том то и дело, что Елизавета Бам Хармса - развитой вздох литературы. А сам театр - прерывается со смертью каждого Вицина. Не того Георгия, который жмурится в фильме, а того, который играл на сцене, не оставляя ни одного равнодушного зрителя и ни словом, ни жестом не влияя на будущее. Я не говорю о личном обучении, когда Ахматова прикармливает грудью наймана или бродского. Это общение существует, но оно - плоть от плоти человеческое. Так я иду к другу и за два года срастаюсь с ним привычками спина к спине. Но в дружбе нет преемственности. Дружба не развилась за века ни на улыбку. Платон, будь актёром вместе с Сократом, не явил бы на свет новой возможности передвижения по сцене, иной последовательности сокращения мышц. Но именно оторванность от человечности, не полная, но существовавшая между ними тема, отличная от человеческой близости - и была тем единственным, что могло и росло выше. Во взаимоотношениях людей развития никогда не было. Иначе бхагават гита была бы для нас абракадаброй отмершей нравственности. Развивалось и росло лишь то, что не относилось к ежедневности. Дружба и любовь - лишь вспомогатели, если хочешь узнать новое. Чувства - всегда одни и те же: не сомневайся: тебя трясёт от женщины не меньше, чем колотило леонардо. Но только в личной раскодировке ощущений есть всё развивающийся ответ. А движений чувств - нет.
Театр развивался экспансивно в каждом актёре. Грек и Джигарханян - разница, скорее всего, нулевая. А Гомер и Мандельштам - уже не положишь на равные весы. Все искусства, кроме театра - запечатлевали, как янтарь комара, положение эволюции в каждое время. И только театр - как изгой вечности - служит одному настоящему. Театр - вечно статичное существование боли от одиночества, разделённой не с тем любви, неминуемой старости, минуемой молодости, так обзываемого грехопадения. Но развития в выражении своей безотдельности от мира - у актёра не происходит. Не надо вспоминать книги мейерхольда и чехова. Книги являются передатчиком. Но буквы - это уже опосредованность - та полусреда, которая, к счастью, и защищает мой постулат от нападок. Выразив свои актёрские соображения в словах, режиссёры отступили от точной сущности. Безусловно, они выразили как можно более близко свои понимания, но выразили не в первичном проходе по сцене, а в словах, что-то значащих и вне предложенной структуры актёрского действия.
Уже пОшло говорить, но раз уж пошлО так - невозможен сегодня слог Толстого, потому что язык развился, потому что приём умер Иваном Ильичём. И едет электричка в Петушки, и женщина живёт с собакой Боксом. А актёр как трёхсотлетие назад доходил до себя как Санкт-Петербург, прислушивался к своему положению на сцене и играл так, как только и мог, чтобы не врать, так актёр и сегодня бьётся на том же месте.
Театр - абсолютное зеркало, а не дагерротип. Ни один заболоцкий не докажет, что смотрелся в ту вон подберёзовую лужу. Образ театра - это всегда настоящая, неподдельная вода, в которую каждый ребёнок уставится и застывает, пуская нюни волн. Но приходит завтра и новы ребёнок и снова боится и отражается, двоится и подражается. Фотография отбирает ребёнка у небытия. Но и кладёт тень на причастность к настоящему, потому что волей-неволей держишь в уме диафрагму 1:2, выдержку. И не столько непосредственностью занимаешься, сколько попыткой втиснуть её в неистлеваемую прослойку, где нас обнаружат: неживых, но сохранившихся. Но не живущих по законам настоящего. По ним живёт театр. Не имея продолжения и следа в будущем представлении о нашей настоящей жизни.
23июня2002. ГОГОЛЬ-ЧЕХОВ-ХАРМС (ОО, ЕО, А)
Число слов в рассказах этой последовательной (а не параллельной) троицы логично уменьшается. Чтобы сказать больше прежнего, надо было умудриться говорить меньше, чем предыдущий. Каждый из троих знал только предшественника, а последующий помещался в незалазную будочку с вывеской «будущее». Число моих ощущений образует внутри много больший рассказ, но пока - только обозначу.
Отдельным сателлитом - мысль о влиянии одних явлений искусства на другие, привязанные к этому же времени. Заумный язык Хлебникова, максимальная минимальность рассказов Хармса, квадратная пустота Малевича - кто из кого брал отсутствие слов и/или и(ли) отсутствие красок? Это не пустословство: действительно, ты слушаешь музыку и что-то открываешь (придумываешь) для себя в литературе. А одновременность твоей и композиторской (художнической) жизни - усиливает влияние, односторонне лишь по причине того, что Шнитке не знает тебя - это как любовь по живому. К живому. А не к прохладной башенке надсмертия. Манифесты Малевича, его одна за другой отсутствующие фигуры на полотне появлялись, когда будущему Хармсу было 8, 11 лет. И обэриутская команда ещё застанет живым бородатого Каземира. Вопрос только такой: это была одна мощная фигура, разделившаяся на разноправных людей или гениальное время, потому что серебряный век - это не такой сильный выброс именно новой спермы - выброс звёзд в небосклон. Был ли Хармс без Малевича? Хотя надо говорить о Хлебникове с Малевичем - из них всё пошло: вся краска и слово предстоящего двадцатистолетия. Серебряный век не так мне (кажется) значим. Величайшая русская (после Гоголя и Толстого, хотя второй и захватил Кузнечика Хлебникова сердитым сачком) литература состоялась и состояла: в 25-30х годах. Мандельштам, Платонов, Хармс. Это - всё, чем СССР может гордиться на страшном суде вечности.
Вернусь к троице Гоголь-Чехов-Хармс. Именно эти трое, потому что у них строчка опускается слева вниз, а оттуда снова загибается вверх так, что кривится в улыбке. С миром они боролись смехом и при наступлении им на ногу запоминали: как их за это ещё обложит увесистый и плечистый, споткнувшись.
Гоголь рисовал с развёртнутостью, мог позволить себе описать убранство комнаты портного Шинели. Он совмещал поразительность (поражал цели - характер, привычку, судьбу) и развёрнутость, свойственную пейзажам и фотографиям. Язык при развитии до Чехова должен был куда-то идти. И описательность была изгнана до функциональной (не)обходимости.Хармс орудует вообще только событиями, действиями.
Башмачкин умирает обстоятельно, на подушках и в бережном освещении множества деталей. Чиновник Чехова умирает быстрее и безболезненней, как в анекдоте, который только смешон и ещё немного поучителен. У Хармса же никакого человека не было. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить. Хармс доводит текст до жизненной не заинтересованности одного человека в другом. Гоголь скорбил по каждой бледной душе. Чехов не отошёл совсем от Николая и не подступил толком к Даниилу. В этом направлении литература развивалась экстенсивно, но внутрь. Завоёвывая всё меньшие территории урожая при неизменных орудиях производства. На Хармсе эта очередь оборвалась в обрыв. Ступать здесь дальше некуда. Наверное, опять родился и живёт маленький Гоголь или только родиться, который с новой и полной силой расплачется с пустозубой улыбкой над несуразным скончанием дней молодого менеджера по продажам насосного оборудования, который, работая, всё в дом, квартиру новую, десятку, но растёт параллельно и ждёт его какая-то страшная неправильность, с которой он как с солитером существовал и наконец встретился с этим внутренним врагом, вылезшим через задницу наружу. Всё немного повторится в литературе, потому что нельзя уже так мало умалчивать о несчастных глазах здоровых и веселящихся менеджеров по продаже своего времени.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|