 |
 |
||
 |
 |
||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
мальчик шёл по тротуару, |
||
|
|
|
|
Дружба моя Магнитка
(запятые по вкусу)
Строй свой мир и не пеняй на другой. Могло бы это родиться в голове более слабого? Может ли так сказать слепой или готовящийся к слепоте? То есть: моя удачливость и устроенность, блаженные жмурящиеся на мир глаза - заслуга они или приданное от папо-мамо-бога? Я говорю: строй свой этаж и не косись на живущих в палатках, хоромах, гнёздах, гробах. Отведённое время нельзя тратить на самоедство: что тебе душат горло, что работа безвыходна, а начальник инстинктивно этим пользуется. Да, жить под гнётом как квашеная капуста - тяжесть меня или не посетившая или незамечаемая. Я с трудом играю Грегора. Вот я тут уже третий месяц как в Магнитогорске, хотя ехал на полтора максимум, а засел как нога в трясину не на один ещё месяц. Но не ощущаю это как приговор. Что меня убивает: только то, что я не могу постоянно возделывать свои фантазии, быть на страже творчества. Но то, что делая монотонную работу: проконтролировать как изолируют трубу, спуститься к сварщику, подписать допуск, запустить течеискатель, опрессовать трубы, проверить обезжировку, сходить в столовую, набросать эскиз, сходить к токарю. Делая эти известные мне действия, я должен в их фоне умещать корешки и зёрна своего творчества. Но это получается не часто, потому что я ещё не до конца привык к местности. И как раз получается, что я здесь нахожусь слишком мало. Ещё не всю лабораторию, не весь художественный завод перебазировали в этот тыл. И надо здесь жить, прорастать много больше времени, чтобы воссоздать полную свою жизнь. Так лишь в последнем конце жизни Набоков поселился с видом на Женевское озеро, чтобы климат и ели походили на Россию, которую он потерял.
Но я скорее вернусь, чем перевезу всю свою машину сюда. Друзей ведь не перевезёшь. И правильно друг-Кузьма говорил, что делать-фильм - крепит дружбу, а писать-книгу - разъединяет. Вот я сижу и вся моя независимость, в которой не можно признаться друзьям, сидит со мной же. И желание Москвы приходит лишь с концом очередного взорвавшегося во мне стиха или рассказа или видео-записи. Или если заканчивается его светлость день и скапливаются тучи или поднимается крик работы или вечер и некому показать стихотворение, или плохо и некому плакать в ключицу, тут-то и заканчивается вся независимость, только тут и выворачиваются веки наизнанку: сердце усаживается в москве: с кузьмой, викой, антоном, колей и трогает всех копытцами: милые мои, осьминожки!
Магнитка
КарлаМаркса108,кв.101
16:00
6апреля2003
Трудовой будень
(страх.magnitka.ru)
Сегодня меня захватил капитан пожарной службы. Она - Ольга Николаевна - в самый момент подошла и встала за спиной сварщика Романа - татарина Урманшина. Разговорчивый, но верно трактует жизнь. После словесного штрафа: от 500 до 1500 - пытаясь достать его своими глазами, говорила пожарница, - Рома сказал мне: - это - не самое страшное что может случиться. И не рисовался ничуть. Это красиво и прекрасно и высоко?: когда человек не рисуется, говоря верные фразы. Часто ведь чистое само по себе высказывание мутнеет, когда люди его рассасывают в нечестном рту. Только я понимал Романа среди всех, кто стоял потом в комнате как вокруг безопасного близёхонького наказания вокруг пожарницы, меня и Романа (лет 45-50). Пожарница уже выдала мне наедине эту глупую фразу, но я, лояльный человек, слушал её как разумную, а Рома сразу взбунтовался природным сердцем, когда пожарница повторила свою якобы смешную мысль, якобы являя игру смыслов, творя своё мизерное несуществующее творчество: "Вы думаете, что от того, что у Вас шестой разряд - ничего не может загореться?!" Роман, покинувший Сибирь, где жил, из-за того, что сына дразнили чёрным, Роман, оставивший три четверти состояния в прошлом в Сибири, Роман, умный и неунывающий, любитель поболтать и опрокинуть женщину - глаза выдают и язык побалтывает - этот Роман по смыслу всех слушавших в комнате уменьшался перед пышной властью пожарницы. Перед её погонами, перед её правилами. Я не радею за халатность, я воплю против нечеловечности, против нищего страха душ, которые не есть царствие Божие. Так вот все в комнате после разговора Романа с пожарницей открыто проголосовали против его поведения. А он ей сказал так весело, но - жёсткая весёлость, как играющая режущая леска: "Давайте не отвлекаться от дела. Штраф - значит штраф". Ох как взбеленилась Ольга Николаевна: она ведь была права, застав как мы с Романом сваривали два уголка и вдруг, как только она проходила - отскочил горящий флюс и ударил в коробки - они всполыхнули! И как раз в этот момент и приехала издалека пожарница: она раз в неделю приезжает допускать людей к работам повышенной пожароопасности. Она права: у нас не было огнетушителя, не было ведра с водой, ведра с песком. А мы работаем на кислородном заводе! Я подхватил картонную коробку и зачерпнул воды из бочки с водой и тремя коробками потушил всё человеческое пламя. Но она стала тут же не права. Она радовалась, что у нас горело. Она возбудилась, увидев огненную плоть нарушения. И потом - какую околесицу - но такую обычную и всегдашнюю - она несла: меня вычитывала: "Вы откуда? (из москвы) Так, а где Вы в Москве работали? (и так говорится, что я с мурашью в голосе отвечаю, будто она имеет властушку - чтобы просто позвонить на мою работу в Москве. Да она разориться звонить! А по рабочему ей не разрешат выходить на межгород! Но здесь, понурый головой, хотя я улыбался, не чувствуя вины, а лишь чувствуя человеческую недоделанность успешной капитанши) Так что Вы в москве что: с таким не сталкивались?" (то есть Ольга Николаевна пытается меня достать до самых яичек, проесть меня до дна - как ржавчина железо. Она меня хочет проучить. Хочет быть воспитательницей, выступать с профессорской трибуны, нести свою скудную мысль в мою массу. И я поддаюсь: не верю в слова, но стою без сопротивления. А приходит Роман и ставит её на место за нас двоих. А в комнате все желают замять. И не любят то, что ответил Роман). А только ведь Роман и говорит то, что все молчат. Все как съели. Все обшучивают и как от малой не коснувшейся их смерти рады, что не они отвечают и не их штрафуют. Но я возлюбил Рому за его гордость по отношению к деньгам. Такой у меня нет. Он ведь получает тысяч 7. И отдать из них - полторы: это как если бы вы получали семьдесят тысяч долларов, планировали бы их, ужимали свои нужды, а пришёл инспектор и отобрал 15 тысяч. Вы бы взвыли! А он - гордый! Я-то - разгильдяй. Я перед местным своим начальником буду только отвечать морально, а на деньги попадёт директор (пожарница сказала: для работника ИТР - до 4000). Но я говорю Роме: "я не хочу, чтобы тебя наказывали: я буду говорить, чтобы моё начальство и твой штраф заплатило." А Рома без той же гордости и с каким-то невысокомерным смирением говорит: "да не надо". Что плакать хочется.
Я почему такой храбрый - потому что по-настоящему не завишу от местного директора Владимира Михалыча - я ему делаю только хорошо: веду важную часть проекта. Но ему ведь тоже надо будет быть начальником: он меня всё же в том же, что и пожарница, ключе будет распинать. Говорить, что я уже не мальчик и проч. Тупые игрушечные слова. Но когда их произносят вышестоящие люди - поднимается в обычных людях страх. Они одной интонацией подавлены. Одним присутствием начальника их попы магнетически ползут вверх от стульев. Они уже сегодня заранее назавтра придумывают и обсуждают: чем заняться с утра, чтобы под горячую метлу не попасть: директор только с утра будет и всё узнает. И вообще: все люди РАДЫ тому, что я попал. Они не безразличны. А сожаления за меня у них нет. Это правильно. Пусть не будет. Но радость-то откуда?! Почему остаётся привитой эта школьная привычечка быть на стороне сильнейшего учителя - хоть и понося его между уроков, но в проигрышном случае - прибегая на его сторону?! Откуда эта автоматическая подлость, нечистота ощущения? Я и в себе знаю: я тоже стою на половинке быдла: мне надо думать, чтобы не оскотиниться, ведь рефлекс тянет в сторон насмешечек и шуточек: "скажи пожарнице, что отработаешь натурой. Гы Гы." Только от того, что я внутри унижающего круга - я такой хороший. А какой я буду, если тоже стану зависеть от директора? Школьники ведь зависят от классного руководителя и подсознательно целуют его задницы. Роман плюёт, не глядя на ранг и статус. У него уже есть внутри антиподличанье. Я хочу никогда тоже не бодать незаслуженного, стойко чувствовать глупость и условность множества слов, ползущих с губ с важной миной.
Магнитка
23:30
14апреля2003
Воровство, подозрительность, недоверие, злость, возбуждение, ненависть,
Обычное для меня вступление
В Магнитогорске со мной находится мой третий глаз видеокамеры. Она цифровая: что это значит - люди будущего знают поголовно, а современники - кто как. На Магнитогорский Металлургический комбинат проносить её нельзя. Хотя устройство и работу всех этих воздухоразделительных установок я проходил и преподаю в МГТУ. Эти запреты остались как атавистические призывы к коммунизму (как после второго пришествия ещё долго по стенам пылились лозунги с цитатами Христа: смерьте до смерти.. а ебись оно колотись!.. сварочный шлак всегда летит в глаз.. не перерабатывай!.. come on everybody!). Но как это мне: быть и не заснять сварку, строповку, улыбки, глаза сварщиков, горбы монтажников, растерянную челюсть директора, слюну оглоушенной кошки в грохочущем жерле цеха!?! Камеру панасоник формата mini-dv я заворачиваю в два пакета и храню на полке в нашей комнате. Все её видели уже с февраля. Я уносил её и вот снова принёс на той неделе. А выносил со страхом: вахтёрши нюхают глазами и носами: пакеты и лица: чтобы не вынес металл и спирт во рту. За всё это выгоняют в один день. Тут одну блондинку выгнали: я только сделал укромный закуточек: нашёл тихий уголок за обшивкой воздухоразделительной установки, по клочку проносил на завод войлок и хлопок, месяц с вожделением в чреслах выкладывал мягкую кроватку, и она помогала, чтобы потом на работе можно было случаться среди грохота и пыли. А тут её увольняют. Сегодня утром я вижу её в последний миг. Настроение отслаивается, уходит. Его нет. Я доживаю на работе, но слабо. Утомлённо прокладываю первый метр из первых тридцати метров трёхсотметровой трубы для жидкого азота. Снял камерой как бывший бассейн посреди цеха с водой засыпают ракушками и гравием с самосвала. Потом упаковал камеру в целлофановый тёртый пакетик и положил на полку. Прикрыл своей каской.
Кража камеры
А в комнате у нас - или никого и закрыто или все свои: местные мужики, работающие на монтируемой нашей установке и несколько командированных из москвы. Я под конец работы, все собираются, захожу и просто кидаю взгляд на полку. Каски нет. Камеры нет. Прямо очень видное, просматриваемое, пустое место. У меня напихано на мою полку много моих деталей, материалов, и камеру я клал среди прочего. Но каждый мог видеть и видел: что я туда кладу. Моё сердце исчезло. Камеру украли: я понял. Рядом с полкой нагибался старческий александр иванович гриднев. У него тылы рук в наколках. Он спокойный такой, тихий, лет 55-60 ему. Но что она так нагибается и будто перепрятывает?! Только вложенная мамой приличность не позволила зарыться в его вещи, чтобы найти чего он там медлит и копошится. Я почувствовал, что камера у него. Тут ещё вошёл чего-то и как обычно мутно и широко улыбнулся ещё один местный - Коля лет 45. На нём-то и была моя каска. Само собой подумалось, что навряд ли укравший человек взял бы на себя часть улики - под эту каску я клал камеру, но тут же подумал, что он таким образом, хитрый, скрывает-таки, своей открытостью сбивает меня с мысли, что украл-то - он. И как-то странно коля перемещался в комнате, я чувствовал, что я - лишний. Гриднев всё грудился над своими тренировочными штрипками. И так, гад, неспешно перекладывал свои ноги. Я боялся скорее попасться на лазании по сумке, чем боялся обидеть гриднева, и пока он отвернулся - я потрогал его авоську: там лежали тонкие книжки. Коля улизнул, взяв для отвода глаз какой-то вентиль или отвод трубы. Я почувствовал, что они в сговоре. Я чувствовал, что есть силы их поймать. Гриднев ещё перед уходом спрашивает: "Вы ещё остаётесь?.. Надолго?" Хотя обычно не спрашивает. Это он прикрывает своё преступление и волнение, но как раз ложным участием и выдаёт себя. Он не понял: увидел ли я пропажу. Я не вовремя вернулся, но они с колей уже могли успеть провернуть вынос. Один - на стрёме, другой - на выносе. Тела. Ленин - отдыхает. Я вышел из комнаты, походил в коридорчике, вернулся. Гриднев испуганно, но так как был опытным и взрослым - почти скрыл испуг - и испуганно мял в руке уже разбухшую клетчатую авоську. Я чувствовал как врежу старику за воровство. Я никогда не бил людей, но сейчас чувствовал силы ударить за камеру. И даже не за кражу я готов был ударить: во мне было чувство, что лезут к моему редкому приюту - камере, на которую я могу записать что хочу, что хочу и могу сделать потом, могу снимать фильмы, дневники, судьбы, зори, уралы! А ложный старикашка будет мне мешать из-за своих поганых денег. Но гриднев как раз специально, просчётливый старикашка, неспешно положил авоську на стол и стал выкладывать из неё и хотя мне не было интересно что там, но он проговорил: большие книги какие. И правда: как напоказ, что это не он украл, он достал пачечку книг, переложил на стол, но в авоське ещё было что-то. Но тонковато для камеры. И правда: он достал ещё кипку бумаг, и сумка похудела. Камеры почему-то не оказалось. Но это его показное действие меня укрепило в чувстве, что он - вор. Я думал: Ну, вы! Провинциальные пройдохи! Не знаете каков я! Каков у меня ум. Как я подозрительно смотрю на ваши мельчайшие мышцы и ужимочки. Я все ваши хитрости просматриваю.
Я вышел с биением в сердце в коридорчик вслед за гридневым, но - чуть погодя. Боялся упустить его из виду и показаться ему на глаза. Хотел подсмотреть: откуда он вытащит камеру. Он спустился вниз по лестнице и как раз встретил подельника - колю. Они чем-то обменялись - вроде слов - и разошлись. Я захотел выскочить и обоих прижучить, такая во мне злость была, но не бессильная. Я обоих был готов припереть и выпотрошить из них камеру! Мою камеру!! Гриднев пошёл в дверь душевой. Коля ушёл, словно и вышел как раз для короткой переброски слов на этот фронт лжи. Я думал ворваться в душевую, но не знал6 как она устроена изнутри. Дверь замолчала за Гридневым. Я рыпнулся на площадку, где околачивался коля, он что-то суетился у той стены. Там была дыра на улицу. Он мог сюда выкинуть камеру или передать потом. Я побежал обратно к душевой. Я спрятался за колонны, думал увидеть как гриднев выйдет с утолщённой сумкой. Но потом испугался, что может из душевой есть сразу выход на улицу, кинулся за ворота, но ошибся. Тогда я подумал о заборе, который огораживает территорию собой: забор с колючей проволокой - поверху как взбитые сливки на торте. Но есть дырка в заборе, я быстро побежал к ней, посмотрел, но не нашёл выброшенного наружу пакета. А через проходную камеру опасно нести. Я вернулся в цех и увидел, как из душевой вышел гриднев с не увеличившейся авоськой (но это он мог как раз специально показывать мне книжки, чтобы теперь заменить их на камеру мою, любовь мою!). Гриднев вышел с юрой, который спрашивал у меня и советовался о камере, и я понял, что они могут быть в сговоре, хотя тогда надо делиться. Но я чувствовал наличие тандема гриднев-коля, но мог быть и юра с ними. Но слишком подозрительно уже вели себя гриднев с колей до этого, и юру я просто зло проводил как знающегося с вором. Гриднев с ним стали идти к проходной по улице. Так неспешно, так не подозрительно, что во мне разгоралось-таки подозрение. Я посмотрел за ними вслед, но они не оборачивались, не ждали слежки, сволочи. Я вернулся в здание. Коля крутился у той стены, вроде обмыливал трубы: если есть дырка в трубе - это место начнёт пениться. И когда я краем оранжевой робы появился, он ретировался, но почти не скажешь, что он волнуется. Моя рыжая заметная форма мне стала мешать: меня слишком легко было заметить. Я выбежал на улицу уже с этой стороны здания - где была дыра и
ув
идел, что как раз подъехал рафик и встал, хотя я никогда не видел, чтобы он приземлялся сюда. Мужика-водилу я видел, но не общался прежде. А теперь я чувствовал, что он в сговоре. Хотелось ворваться_в_дверь_в_салон_найти_камеру, но пока он стоял и видно как раз ждал, что коля вынесет, а он вывезет за территорию: машины досматривали при выезде как и людей, но в толстой машине проще спрятать. Тогда я демонстративно и спокойно зашёл в здание и побежал к противоположному выходу, обежал здание как никогда не бегал здесь на заводе, аж подлетая на моторе возбуждения, негодуя, что спёрли, желая поймать. И чувство было, что сейчас поймаю, прижучу. Я обежал здание и полетел, прячась за невысоким строением: оно тянулось как раз вдоль той стены, где стоял рафик. Я думал притаиться и углядеть: как коля передаст, оглядываясь, камеру водителю. Но у меня была рыжая форма, её было заметно. И ещё пробел после низкого строения был в неудобном месте: не видно было рафика. Тогда я вышел чинно, весь негодуя, пусть шофёр побоится, что я возник так быстро с улицы, хотя только что зашёл в здание. Я прошёл мимо машины, но как назло против света от стекла были видны одни силуэты, но водитель смотрел на меня: праздный истукан. Вор, сволочь! Куда дел камеру!?! Скотина, сквозь лобовое презрительно радуется, что наколол москвича. Я в бешенстве стал думать: ну кому они продадут камеру? За сколько? На скольких поделят?
В цеху Коля подозрительно закрывал дверь в лабораторию, ушёл с моих глаз, лишь я вошёл. Я поднялся наверх, вслед за колей, поюлил по комнате, негодуя, чувствуя, что сейчас же найду где-то тут перепрятанную камеру. Потом говорю: "коль, дай ключ от лаборатории". Он: "зачем?" (испугался! Значит там спрятал!) Говорю, что надо. Он даёт ключи, но не те. Я ведь могу не знать какой ключ, а он, пока я буду ходить, придумает как вывернуться. Но я говорю: это не тот ключ. Он удивляется, сволочь, говорит, что те ключи в шкафу и говорит спокойно, будто не спрятал туда мою камеру: "а зачем тебе". Я строго, чтобы он забоялся, говорю: "надо". Иду вниз, открываю дверь и облазываю пустые стены, подпрыгиваю в оцинкованную трубу вентиляции, молю найти камеру. Но нет. Белые стены молчат по-белому. Я возвращаюсь нанести последний удар. Я хочу припереть его к стене тем, что я знаю про его воровство, что давай начистоту ты вернёшь и всё, что меня не обманешь, что все их с гридневым неловкости и хитрости я прочувствовал. Ещё шёл с решимостью бросить и не работать, пока здешний директор березутский не выплатит мне камеру за пропажу. Но думал и с грустью: как-то параллельно ползло чувство грусти и тоски, что я такой маленький, оказывается, что меня обманули приветливые дядьки, и будут продолжать общаться, зная, что обобрали мои чувства. Было просто тоскливо, весь сгусток нажитой усталости от пребывания в магнитке оторвался в груди. Но я шёл и зол. Я ворвался в комнату с колей уже внутри. Он что-то делал, но я видел под кожурой дел нервозность. Еле заметную. Я вошёл, возбуждённо походил и сказал:
- Ты каску на полке брал?
- Да
- А камера где? (я уже говорил без желаемого напора, мой воспитанный жучок внутри не давал наружу злости)
- Камера?
- Там под каской на полке была камера
- Здесь? (Коля удивлённо и беспроигрышно удивился)
- Да
- Не знаю. Честное слово не знаю. (Я исподлобья, испепеляюще, зло, нехорошо, как на виновного, как на ложь смотрел на него. От этого взгляда он стал оправдываться. Я не мог его обвинять словами: воспитанность речи не давала, но взгляд мой никто не воспитывал, и я им жёг)
- Вот честное слово я не брал
- Да я не говорю, что брал (хотя взгляд продолжал говорить, что брал)
- Ну, вот честное слово! (Коля руку прижал как защиту сердечка к груди) Не брал!
Мне становится немного неловко, но я продолжаю не верить. Но в то же время та, другая, моя часть верит его глазам и интонации.
- А где она была?
- Под каской в пакете
- Мне каска была нужна. Я спросил у Юры, он поискал и сказал: возьми на полке. А там что: была видеокамера?
- Да
- Ну, Юра мне удружил. Нет, ну вот честное слово я этого не делал - и смотрит и жмёт ручку к груди. А ручка - здоровая мужская, а поза с прижатой ладошкой - наивная, картинная, детская, жалкая.
Я поступил неправильно, тут же доверившись его словам и своим новым ощущениям о его непричастности.
Коля говорит: - надо идти к начальнику смены, пусть вызывает милицию. Надо выяснять. А то будет постоянное недоверие теперь (эта фраза была слишком неподдельной: что теперь не станет никакого доверия, потому что навряд ли найдут камеру. Мне рассказывали, что на заводе обычно всё воровство - висяки нераскрытые. Нерасчленёнка) А что ты сразу не сказал? (то есть чего я бегал в лабораторию, а я ведь тебя, коля, проверял: где ты там спрятал камеру.)
Я махнул только волосами. Надо было сразу говорить, но идти, признаваться в пропаже мне было неловко: будто я сам отчасти её украл: соблазнил, принеся её в стан небогатых людей. К тому же камеру нельзя проносить, я думал: что мне ещё это вменят в вину. Найдут камеру и отберут, потому что нельзя. Но что сейчас делать? Как язва на глазу лежала пустая дырка среди вещей на полке - там раньше была каска, а теперь не было ничего. Я оставался без камеры. Я чувствовал как она меня покидает. Покинула. И мне стала очень невыразимо слишком плохо на этом заводе. Захотелось уйти и выйти сразу за забор, потом за город и исчезнуть в москве подальше отсюда. Здесь всё слишком навалилось. Мне не тяжело, нет. Просто даже злость устала сейчас во мне, и сидела только тоска, что ничего никому нельзя выразить. Что составит протокол милиция, а самого главного не расспросит. Того, чего лишь самой дорогой и близкой душонке в секунду откровенности поведать можешь и успеваешь. Даже нельзя сказать: о чём это. Просто тоска ото всего, не исключая ничего из того, что ты ешь в столовой, пожимаешь руку начальнику, злишься на монтажника, бежишь за сварщиком, жалеешь камешки, намокающие при падении навсегда в воду. Я потащился в аппаратную первого блока просто так. Там камере быть неоткуда было. Просто надо с тоской всё обойти, где я ходил днём. Чтобы наверняка уже идти к начальнику смены, и чтобы он вызывал милицию.
Ничего не было
Я зашёл в аппаратную, где мои ребята днём изолируют трубки для жидкого азота. У стены на ногах и на рогах стоят столы. На них навалена куча тряпок для протирки и обезжиривания трубок. На тряпках в тугом кулёчке пакеты лежит камера. Я тут же, даже больше чем обрадовался, испытал восторг, я вернулся с кульком и стыдом к нам в комнату с колей внутри. Нашёл - я сказал. И было стыдно признаться, что подозревал колю. А он тут же показался мне честным, нормальным человеком. И я увидел, что вижу в других только себя. Что есть во мне эта гниль возможности взять чужое, и её-то я вижу в других. Я как свинья: розовая чистая с чёрным брюхом, полным грязи: вижу всё светлейшее и гнилейшее в людях. То, что содержится во мне. Так и каждый человек может подозревать и восторгаться в чужом человеке лишь своим личным: теплом или холодом. Любой родственностью. Я ведь не высказал коле, что думаю на него, и вроде получается всё шито-крыто. Я не выдавал своей крамольной мысли, что человек украл. Но мысль была. И в глазах сидело чувство. И, даже промолчи я, даже умолчи я обвинение, всё равно надо признаваться в любом своём зле вслух. Чтобы он не гнил как труп собаки: лежал тут по дороге я виде в развёрнутом коврике за забором под окнами у дома. Бультерьер с вытянутыми лапками: ещё чуть-чуть смени позу: и будто спит. Я сказал коле: смеясь немного, неловко, что подумал на него. Но признаться и вылиться до конца: в том, какую махину его злодеяния я представил - я всё же не мог, прости. Слишком этого было бы много и долго.
Коля сказал: - ну слава богу. А то если бы приехала милиция -
меня б
ы первым делом стали допрашивать, затаскали бы.
- Почему?
- Я освободился недавно...
Магнитка
вечер
20апреля2003
Я неправильно живу и поэтому умру
Искусство - не терапевт
Пришёл в час ночи со случайной прогулки. Вадим и Дим - соло и бас гитары группы "город М". Солист группы - у меня в кулаке: в моей бригаде на ММК (Магнитогорский Металлургический Комбинат). И я понял, что творчество - не способ психологического избавления от своих боязней. Что Достоевский не избавлялся от бесов и бесиков внутри: то есть не лечился литературой. Его выворачивало, скручивало само пребывание на этой семидесятилетней Земле. Но психотерапевтом творчество быть не должно. Не должен одноногий артист хорошо играть лишь калек. Как та девушка с тремя грудями не должна была соглашаться позировать перед Шварценегерром в фильме про другой Марс. Использование своей униженности в терапевтических целях искусства - это невысокий уровень творчества. Сама жизнь, её плотяное тело должно мучить и невыразимо пытаться выразиться через твои мазки, жесты, слова, поступки, фразы, мелодику.
….
Как вернуть былую восприимчивость жизни?
….
Придумайте предложение со скрытым смыслом
….
Бытие и быт
Милые мои, неразличимые читатели. Меня погрязает в себе сутолока-жизнь. Рубленая и всеобщая. Это - испытание моего творчества на выживаемость и нужность. Ждём пробуждения, стоим возле меня и дышим и ждём.
Не конкретный человек, ситуация меня выбивает, а интонация местных отношений. Так и в других местах. Но здесь сильна кабала: в городе больше почти нигде нельзя устроиться, и от этого пляшет сильное мира сего. Мне хорошо быть храбрым и стоять в позе руки-в-кукиш. А если бы я был отсюда? Значит тогда во мне было бы свободы и мысли о том, что можно иначе. Мои рутинные извилины закрепились бы местным воздухом. Я бы и не мог подумать сопротивляться, идти против. Как узнать: был бы или не был? Нельзя узнать. Предполагаю, что мог бы сильно прогибаться. А человек твою вселенскую выносливость съедает как придурковатость и согласие. Хотя ты внутри себя кипишь Этной, но тихомОнишь снаружи, ты удар за ударом прощаешь людям как каплю за каплей. Но край перейден и тогда я поднимаю восстание. И всё равно смотрю и не вижу: имею ли я право быть свободней тех, кто рядом? Тех, кем я начальствую? И как совмещать в себе полную несвязность с постоянным давлением внешней жизни с тем, что это давление потихоньку и сильно проходит-таки внутрь. И тогда дни начинают походить на дни. Никакакой расслабленности я не могу испытать. Я ложусь, вырубаюсь в 11-12 вечера и не могу представить: какое стихотворение писать, какой рассказ. Жизнь самого глупого размера давит постоянно, но уличить её нельзя. Мне придёться признаваться сразу во всей своей жизни, а не только лишь в отдельном случае. Каждый день 15 раз что-то срывается, забирают сварщика, сварщик идёт с грыжей в больницу, монтажник напивается, монтажник отсыпается с похмелья, молодой паренёк теребит тебя, будто вся работа вокург него движется, хотя он - мелкий Фобос вокруг карапуза Деймоса. Но нельзя, не хочу пускать давление, прущее на меня, через себя ниже. Здесь заставили подмести в углу цеха, где лежат мои трубы. там голубиный мусор: горки какашек, которые именно из угла размером 4 на 8 метров никто не подметал. Люди-то принципиальные работают. Я прям представил как подметающие каждый раз останавливаются и примерно отступают от стен мой участок, всегда по чуть-чуть и прибавляя к нему своей неметёной территории. Мне неадо было самому после работы после всех подмести и всё. Но я офанарел, я попросил паренька молодого - самого из моей бригады молодого 22 лет подмести. И он с полузлостью сказал, что там, где он работает, он бы просто послал меня, не стал бы этого делать. Но он был зол. Он был прав, что не хотел мести - как нищий какой, но был не прав в своей злости на меня. И прав был в том, что я приучал его тем говном самым к унижению. Попроси я любого другого постарше из бригады - мне не было бы так мучительно нехорошо: старшие уже знали бы пределы унижения и глупости и совсем бы не мели у себя в душе шваброй, а подметание скользило бы по их душе нетронуто.а молодого я своими руками вгонял в дерьмо унижения. Мне лучше бы было самому съесть за голубями, чем превращать человека в машину для любого пустого дела. но может и гадом надо побыть в жизни, как надо спиться, сколоться, чтобы потом сказать и одуматься: не буду. Чтобы знать: насколько плох бывает человек в твоём гнусном лице, чтобы знать и не любить себя, чтобы идти через отрицание добра к отрицанию зла и прийти снова к очищенному как орешки арахис от морщинистой скорлупы. Вылуплюсь? Не загнусь, динозавр?
Магнитка
ночь
23,25апреля2003
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|