мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

26апреля2002. МОЯ НОВАЯ ЭСТЕТИКА

Медленно и совершенно мне стало всё равно. И вот что:

Возраст женщины. Вдруг лица и тела стали прозрачны. Это - образно говоря. А безобразно: общество вдруг перестало меня волновать. Есть у меня сын будет ли жена детоспособна, когда у неё будут не от меня внуки - какое-то важное уравнение мне сослали на голову как вишнёвый снег. Совсем спокойно, даже самому удивительно как небрезгливо и спокойно я могу брать и целовать ногу с венозными ранками. 35 лет рука об руку с твоими 25тью. Женщина не верит, что тебе всё равно. Она говорит о маленькой своей груди, о том что безобразно худа: в неё с несчастного бедненького детства вталкивали эту неуверенность, и она донесла её чуть ли не единственным флажком из пройденного насовсем молодого времени. А то что мне всё равно: 15 ей или 95 - она может принять с обидой для себя. Это - опять же так её общество поднатаскало, что мужчина должен смотреть, и ты как единая свечка должна махать в глазах хвостиком. И мне становится порой неловко делать признание, что хотел бы раздеть её, когда она колясничала в яслях или станет гуторить на хуторе близ грядущего восьмидесятилетия. То есть смею поспешить опровергнуть кое-что: равенство возрастов, конечно, принимается лишь при том, что человек в каждом (без)данном-донном возрасте - жив. Он отвечает вопросом на то, что ты спросил, а не обижается по образцу и подобию кондовой мамы. Главное - моторчик, который носился по 50тигерцовому кругу в карлсоне. И если он взвивается по кругу в тебе, то мы уже вместе. Ещё нет слов, ещё нет времени - я же сижу на работе, - чтобы описать эту форму жизни, которая, глазастая, видна мне там и сям. Ив сен Лоран первую свою коллекцию прислал и посвятил Лиле Брик. Ей уже было за 80 лет. Она с собой покончила, когда ей отказал юноша. И если бы спутать время - я бы хотел с лилей спать. Вся эта череда браков, чар, разочарований, которые пронзали жизнь стальными нитками, рассекли и сшили сразу. Человеческий возраст - это палимпсест масок. Но достоверность всегда тут же. Под этим кривлянием, под этой сменой мужчин всегда есть алисина дверка с чудесным садом на трубе а и б. 20летняя открытость безудержна и не так ценна. Но тут зато всё чисто. И ты можешь стать с человек единым и неделимым. Старше - сложнее. У меня заканчивается вера, чтобы открываться и рассказывать по третьему кругу про детство, нивелируя свои воспоминания. И Набоков может потому так и вцепился в Веру Слоним, что стал чувствовать как его покидает что-то истинное. Он бы мог заняться поделкой масок в жизни. Стал бы всё менее глубоко общаться. Не доверяться с безоговорочностью юного. Но он замер и стал воспитывать и доводить до предела доверительность с Верой. И вырастил свой женский дубль. Но разговор следует вернуть к тому, что и сквозь малоразговорчивость (неоткрытость) (хотя и с мишурой болтливости) всегда сквозит нескрываемое, истинное: больное, счастливое, -что человек затаённо содержит и мне кажется - я вижу как оно просвечивает. Одним, всего лишь одним, но совершенным будто только что сотворённым взглядом, одним всего одним за всю неделю. Нескрываемое чувство: к тебе ли к дереву ли, но эта капля вспыхивает в прорези морщинок, и я спокойно не раздеваю старушку и не вхожу в неё. Потому что здесь становится не нужным то, ради чего тебя общество ещё держит за своего. Ты не продолжаешь род. Ты его уже содержишь в себе. И никакой палкой его не выбить и не выковать из тебя. Я счастлив. У меня свидание. Ей, моей светящейся, через месяц 78 лет.

Но по самому большому счёту и косная старушка и бездумная экстравердка 15ти лет могут подпасть под статью моего желания и лазера. Но тут я был бы безмерно счастлив не иметь обязательств общения с ней. Я говорю не о глупой формуле: наше дело - не рожать - сунул, вынул и бежать, а о том, что наше дело - наблюдать, жить, входить, смотреть, дышать. Просто здесь ты один становишься в ответе за двоих. За ощущения двоих. И, конечно, можешь делиться и делиться чувствами как амёба. Но только не заставляйте меня поддерживать разговор о пенсии и какое кафе лучше пойдём в клуб на сухаревской. Дайте мне просто себя. Вложите в мою флейту лишь атом своей жизни, и она запоёт, и заорёт сиреной, я заголошу как ты прекрасна и кожа и дряблость и твои два аборта, и внук наркоман украл золотую брошечку. Заглядывайся на моих глазах на других, тут же уходи с тем на мерсе, тони в тонированном стекле, короткоюбая, с вечно удивлёнными глазами ненасытной стервы. Только не заставляй объяснять. Сказанное ты пропустишь мимо как недовольная мидия не берёт в створки песчинку. А я - жемчужиной бы мог обернуться, но не прошу об этом. Я молю тебя, моя абстрактная, о неответности. Я возьму на себя ощущать и болеть за двоих, но не по тем правилам, где цветы - признак внимания, а рассеянно обращённый на тебя взгляд - высшемерное преступление.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002