На главную Павел Лукьянов
Текст Павел Лукьянов
Стихи
Дневник
Театр
Биография
E-mail

мальчик шёл по тротуару,
а потом его не стало

Воровство, подозрительность, недоверие, злость, возбуждение, ненависть,

Обычное для меня вступление

В Магнитогорске со мной находится мой третий глаз видеокамеры. Она цифровая: что это значит - люди будущего знают поголовно, а современники - кто как. На Магнитогорский Металлургический комбинат проносить её нельзя. Хотя устройство и работу всех этих воздухоразделительных установок я проходил и преподаю в МГТУ. Эти запреты остались как атавистические призывы к коммунизму (как после второго пришествия ещё долго по стенам пылились лозунги с цитатами Христа: смерьте до смерти.. а ебись оно колотись!.. сварочный шлак всегда летит в глаз.. не перерабатывай!.. come on everybody!). Но как это мне: быть и не заснять сварку, строповку, улыбки, глаза сварщиков, горбы монтажников, растерянную челюсть директора, слюну оглоушенной кошки в грохочущем жерле цеха!?! Камеру панасоник формата mini-dv я заворачиваю в два пакета и храню на полке в нашей комнате. Все её видели уже с февраля. Я уносил её и вот снова принёс на той неделе. А выносил со страхом: вахтёрши нюхают глазами и носами: пакеты и лица: чтобы не вынес металл и спирт во рту. За всё это выгоняют в один день. Тут одну блондинку выгнали: я только сделал укромный закуточек: нашёл тихий уголок за обшивкой воздухоразделительной установки, по клочку проносил на завод войлок и хлопок, месяц с вожделением в чреслах выкладывал мягкую кроватку, и она помогала, чтобы потом на работе можно было случаться среди грохота и пыли. А тут её увольняют. Сегодня утром я вижу её в последний миг. Настроение отслаивается, уходит. Его нет. Я доживаю на работе, но слабо. Утомлённо прокладываю первый метр из первых тридцати метров трёхсотметровой трубы для жидкого азота. Снял камерой как бывший бассейн посреди цеха с водой засыпают ракушками и гравием с самосвала. Потом упаковал камеру в целлофановый тёртый пакетик и положил на полку. Прикрыл своей каской.

Кража камеры

А в комнате у нас - или никого и закрыто или все свои: местные мужики, работающие на монтируемой нашей установке и несколько командированных из москвы. Я под конец работы, все собираются, захожу и просто кидаю взгляд на полку. Каски нет. Камеры нет. Прямо очень видное, просматриваемое, пустое место. У меня напихано на мою полку много моих деталей, материалов, и камеру я клал среди прочего. Но каждый мог видеть и видел: что я туда кладу. Моё сердце исчезло. Камеру украли: я понял. Рядом с полкой нагибался старческий александр иванович гриднев. У него тылы рук в наколках. Он спокойный такой, тихий, лет 55-60 ему. Но что она так нагибается и будто перепрятывает?! Только вложенная мамой приличность не позволила зарыться в его вещи, чтобы найти чего он там медлит и копошится. Я почувствовал, что камера у него. Тут ещё вошёл чего-то и как обычно мутно и широко улыбнулся ещё один местный - Коля лет 45. На нём-то и была моя каска. Само собой подумалось, что навряд ли укравший человек взял бы на себя часть улики - под эту каску я клал камеру, но тут же подумал, что он таким образом, хитрый, скрывает-таки, своей открытостью сбивает меня с мысли, что украл-то - он. И как-то странно коля перемещался в комнате, я чувствовал, что я - лишний. Гриднев всё грудился над своими тренировочными штрипками. И так, гад, неспешно перекладывал свои ноги. Я боялся скорее попасться на лазании по сумке, чем боялся обидеть гриднева, и пока он отвернулся - я потрогал его авоську: там лежали тонкие книжки. Коля улизнул, взяв для отвода глаз какой-то вентиль или отвод трубы. Я почувствовал, что они в сговоре. Я чувствовал, что есть силы их поймать. Гриднев ещё перед уходом спрашивает: "Вы ещё остаётесь?.. Надолго?" Хотя обычно не спрашивает. Это он прикрывает своё преступление и волнение, но как раз ложным участием и выдаёт себя. Он не понял: увидел ли я пропажу. Я не вовремя вернулся, но они с колей уже могли успеть провернуть вынос. Один - на стрёме, другой - на выносе. Тела. Ленин - отдыхает. Я вышел из комнаты, походил в коридорчике, вернулся. Гриднев испуганно, но так как был опытным и взрослым - почти скрыл испуг - и испуганно мял в руке уже разбухшую клетчатую авоську. Я чувствовал как врежу старику за воровство. Я никогда не бил людей, но сейчас чувствовал силы ударить за камеру. И даже не за кражу я готов был ударить: во мне было чувство, что лезут к моему редкому приюту - камере, на которую я могу записать что хочу, что хочу и могу сделать потом, могу снимать фильмы, дневники, судьбы, зори, уралы! А ложный старикашка будет мне мешать из-за своих поганых денег. Но гриднев как раз специально, просчётливый старикашка, неспешно положил авоську на стол и стал выкладывать из неё и хотя мне не было интересно что там, но он проговорил: большие книги какие. И правда: как напоказ, что это не он украл, он достал пачечку книг, переложил на стол, но в авоське ещё было что-то. Но тонковато для камеры. И правда: он достал ещё кипку бумаг, и сумка похудела. Камеры почему-то не оказалось. Но это его показное действие меня укрепило в чувстве, что он - вор. Я думал: Ну, вы! Провинциальные пройдохи! Не знаете каков я! Каков у меня ум. Как я подозрительно смотрю на ваши мельчайшие мышцы и ужимочки. Я все ваши хитрости просматриваю.

Я вышел с биением в сердце в коридорчик вслед за гридневым, но - чуть погодя. Боялся упустить его из виду и показаться ему на глаза. Хотел подсмотреть: откуда он вытащит камеру. Он спустился вниз по лестнице и как раз встретил подельника - колю. Они чем-то обменялись - вроде слов - и разошлись. Я захотел выскочить и обоих прижучить, такая во мне злость была, но не бессильная. Я обоих был готов припереть и выпотрошить из них камеру! Мою камеру!! Гриднев пошёл в дверь душевой. Коля ушёл, словно и вышел как раз для короткой переброски слов на этот фронт лжи. Я думал ворваться в душевую, но не знал6 как она устроена изнутри. Дверь замолчала за Гридневым. Я рыпнулся на площадку, где околачивался коля, он что-то суетился у той стены. Там была дыра на улицу. Он мог сюда выкинуть камеру или передать потом. Я побежал обратно к душевой. Я спрятался за колонны, думал увидеть как гриднев выйдет с утолщённой сумкой. Но потом испугался, что может из душевой есть сразу выход на улицу, кинулся за ворота, но ошибся. Тогда я подумал о заборе, который огораживает территорию собой: забор с колючей проволокой - поверху как взбитые сливки на торте. Но есть дырка в заборе, я быстро побежал к ней, посмотрел, но не нашёл выброшенного наружу пакета. А через проходную камеру опасно нести. Я вернулся в цех и увидел, как из душевой вышел гриднев с не увеличившейся авоськой (но это он мог как раз специально показывать мне книжки, чтобы теперь заменить их на камеру мою, любовь мою!). Гриднев вышел с юрой, который спрашивал у меня и советовался о камере, и я понял, что они могут быть в сговоре, хотя тогда надо делиться. Но я чувствовал наличие тандема гриднев-коля, но мог быть и юра с ними. Но слишком подозрительно уже вели себя гриднев с колей до этого, и юру я просто зло проводил как знающегося с вором. Гриднев с ним стали идти к проходной по улице. Так неспешно, так не подозрительно, что во мне разгоралось-таки подозрение. Я посмотрел за ними вслед, но они не оборачивались, не ждали слежки, сволочи. Я вернулся в здание. Коля крутился у той стены, вроде обмыливал трубы: если есть дырка в трубе - это место начнёт пениться. И когда я краем оранжевой робы появился, он ретировался, но почти не скажешь, что он волнуется. Моя рыжая заметная форма мне стала мешать: меня слишком легко было заметить. Я выбежал на улицу уже с этой стороны здания - где была дыра и ув идел, что как раз подъехал рафик и встал, хотя я никогда не видел, чтобы он приземлялся сюда. Мужика-водилу я видел, но не общался прежде. А теперь я чувствовал, что он в сговоре. Хотелось ворваться_в_дверь_в_салон_найти_камеру, но пока он стоял и видно как раз ждал, что коля вынесет, а он вывезет за территорию: машины досматривали при выезде как и людей, но в толстой машине проще спрятать. Тогда я демонстративно и спокойно зашёл в здание и побежал к противоположному выходу, обежал здание как никогда не бегал здесь на заводе, аж подлетая на моторе возбуждения, негодуя, что спёрли, желая поймать. И чувство было, что сейчас поймаю, прижучу. Я обежал здание и полетел, прячась за невысоким строением: оно тянулось как раз вдоль той стены, где стоял рафик. Я думал притаиться и углядеть: как коля передаст, оглядываясь, камеру водителю. Но у меня была рыжая форма, её было заметно. И ещё пробел после низкого строения был в неудобном месте: не видно было рафика. Тогда я вышел чинно, весь негодуя, пусть шофёр побоится, что я возник так быстро с улицы, хотя только что зашёл в здание. Я прошёл мимо машины, но как назло против света от стекла были видны одни силуэты, но водитель смотрел на меня: праздный истукан. Вор, сволочь! Куда дел камеру!?! Скотина, сквозь лобовое презрительно радуется, что наколол москвича. Я в бешенстве стал думать: ну кому они продадут камеру? За сколько? На скольких поделят?

В цеху Коля подозрительно закрывал дверь в лабораторию, ушёл с моих глаз, лишь я вошёл. Я поднялся наверх, вслед за колей, поюлил по комнате, негодуя, чувствуя, что сейчас же найду где-то тут перепрятанную камеру. Потом говорю: "коль, дай ключ от лаборатории". Он: "зачем?" (испугался! Значит там спрятал!) Говорю, что надо. Он даёт ключи, но не те. Я ведь могу не знать какой ключ, а он, пока я буду ходить, придумает как вывернуться. Но я говорю: это не тот ключ. Он удивляется, сволочь, говорит, что те ключи в шкафу и говорит спокойно, будто не спрятал туда мою камеру: "а зачем тебе". Я строго, чтобы он забоялся, говорю: "надо". Иду вниз, открываю дверь и облазываю пустые стены, подпрыгиваю в оцинкованную трубу вентиляции, молю найти камеру. Но нет. Белые стены молчат по-белому. Я возвращаюсь нанести последний удар. Я хочу припереть его к стене тем, что я знаю про его воровство, что давай начистоту ты вернёшь и всё, что меня не обманешь, что все их с гридневым неловкости и хитрости я прочувствовал. Ещё шёл с решимостью бросить и не работать, пока здешний директор березутский не выплатит мне камеру за пропажу. Но думал и с грустью: как-то параллельно ползло чувство грусти и тоски, что я такой маленький, оказывается, что меня обманули приветливые дядьки, и будут продолжать общаться, зная, что обобрали мои чувства. Было просто тоскливо, весь сгусток нажитой усталости от пребывания в магнитке оторвался в груди. Но я шёл и зол. Я ворвался в комнату с колей уже внутри. Он что-то делал, но я видел под кожурой дел нервозность. Еле заметную. Я вошёл, возбуждённо походил и сказал:

- Ты каску на полке брал?
- Да
- А камера где? (я уже говорил без желаемого напора, мой воспитанный жучок внутри не давал наружу злости)
- Камера?
- Там под каской на полке была камера
- Здесь? (Коля удивлённо и беспроигрышно удивился)
- Да
- Не знаю. Честное слово не знаю. (Я исподлобья, испепеляюще, зло, нехорошо, как на виновного, как на ложь смотрел на него. От этого взгляда он стал оправдываться. Я не мог его обвинять словами: воспитанность речи не давала, но взгляд мой никто не воспитывал, и я им жёг)
- Вот честное слово я не брал
- Да я не говорю, что брал (хотя взгляд продолжал говорить, что брал)
- Ну, вот честное слово! (Коля руку прижал как защиту сердечка к груди) Не брал!
Мне становится немного неловко, но я продолжаю не верить. Но в то же время та, другая, моя часть верит его глазам и интонации.
- А где она была?
- Под каской в пакете
- Мне каска была нужна. Я спросил у Юры, он поискал и сказал: возьми на полке. А там что: была видеокамера?
- Да
- Ну, Юра мне удружил. Нет, ну вот честное слово я этого не делал - и смотрит и жмёт ручку к груди. А ручка - здоровая мужская, а поза с прижатой ладошкой - наивная, картинная, детская, жалкая.

Я поступил неправильно, тут же доверившись его словам и своим новым ощущениям о его непричастности.
Коля говорит: - надо идти к начальнику смены, пусть вызывает милицию. Надо выяснять. А то будет постоянное недоверие теперь (эта фраза была слишком неподдельной: что теперь не станет никакого доверия, потому что навряд ли найдут камеру. Мне рассказывали, что на заводе обычно всё воровство - висяки нераскрытые. Нерасчленёнка) А что ты сразу не сказал? (то есть чего я бегал в лабораторию, а я ведь тебя, коля, проверял: где ты там спрятал камеру.)

Я махнул только волосами. Надо было сразу говорить, но идти, признаваться в пропаже мне было неловко: будто я сам отчасти её украл: соблазнил, принеся её в стан небогатых людей. К тому же камеру нельзя проносить, я думал: что мне ещё это вменят в вину. Найдут камеру и отберут, потому что нельзя. Но что сейчас делать? Как язва на глазу лежала пустая дырка среди вещей на полке - там раньше была каска, а теперь не было ничего. Я оставался без камеры. Я чувствовал как она меня покидает. Покинула. И мне стала очень невыразимо слишком плохо на этом заводе. Захотелось уйти и выйти сразу за забор, потом за город и исчезнуть в москве подальше отсюда. Здесь всё слишком навалилось. Мне не тяжело, нет. Просто даже злость устала сейчас во мне, и сидела только тоска, что ничего никому нельзя выразить. Что составит протокол милиция, а самого главного не расспросит. Того, чего лишь самой дорогой и близкой душонке в секунду откровенности поведать можешь и успеваешь. Даже нельзя сказать: о чём это. Просто тоска ото всего, не исключая ничего из того, что ты ешь в столовой, пожимаешь руку начальнику, злишься на монтажника, бежишь за сварщиком, жалеешь камешки, намокающие при падении навсегда в воду. Я потащился в аппаратную первого блока просто так. Там камере быть неоткуда было. Просто надо с тоской всё обойти, где я ходил днём. Чтобы наверняка уже идти к начальнику смены, и чтобы он вызывал милицию.

Ничего не было

Я зашёл в аппаратную, где мои ребята днём изолируют трубки для жидкого азота. У стены на ногах и на рогах стоят столы. На них навалена куча тряпок для протирки и обезжиривания трубок. На тряпках в тугом кулёчке пакеты лежит камера. Я тут же, даже больше чем обрадовался, испытал восторг, я вернулся с кульком и стыдом к нам в комнату с колей внутри. Нашёл - я сказал. И было стыдно признаться, что подозревал колю. А он тут же показался мне честным, нормальным человеком. И я увидел, что вижу в других только себя. Что есть во мне эта гниль возможности взять чужое, и её-то я вижу в других. Я как свинья: розовая чистая с чёрным брюхом, полным грязи: вижу всё светлейшее и гнилейшее в людях. То, что содержится во мне. Так и каждый человек может подозревать и восторгаться в чужом человеке лишь своим личным: теплом или холодом. Любой родственностью. Я ведь не высказал коле, что думаю на него, и вроде получается всё шито-крыто. Я не выдавал своей крамольной мысли, что человек украл. Но мысль была. И в глазах сидело чувство. И, даже промолчи я, даже умолчи я обвинение, всё равно надо признаваться в любом своём зле вслух. Чтобы он не гнил как труп собаки: лежал тут по дороге я виде в развёрнутом коврике за забором под окнами у дома. Бультерьер с вытянутыми лапками: ещё чуть-чуть смени позу: и будто спит. Я сказал коле: смеясь немного, неловко, что подумал на него. Но признаться и вылиться до конца: в том, какую махину его злодеяния я представил - я всё же не мог, прости. Слишком этого было бы много и долго.

Коля сказал: - ну слава богу. А то если бы приехала милиция - меня б ы первым делом стали допрашивать, затаскали бы.
- Почему?
- Я освободился недавно...

Магнитка
вечер
20апреля2003

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002