мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Женева 4,5 декабря 2004

Докладываю: через два месяца жизни на Луне космонавту станет неинтересно выглядывать в окошко.

Поэтому ехать в Женеву в субботу я не считал праздником. От кровати с видом на Альпы до Женевского озера – 50 минут: пешком и на автобусе. Иду мимо жующих жёсткую траву коров, мимо поля для гольфа, мимо забора ЦЕРНа, прохожу пост французских пограничников, прохожу пост швейцарских, поднимаюсь на пригорок и сажусь в рыжий автобус. Женщина за кадром объявляет остановки, на табло загораются названия. Есть специальная площадка, которую поднимаешь из пола и выкладываешь из дверей на остановке, чтобы мог въехать инвалид на коляске. Еду, еду. Переезжаю мост Монблан, выхожу. В автобусе кричит ненормальный и скачет на задней площадке. Потом идёт и просит денег. Никто не даёт. Я не даю. Потом рыпаюсь за кошельком. Он спрашивает: – так да или нет? – по-французски, я смущаюсь, говорю: – нет. – Он идёт дальше и кланяется всем, прижимая руку к груди. Парень наконец даёт ему, и я облегчённо понимаю, что постеснялся дать ему не то, что он хотел. Он взял сигарету.

В кафе на улице –только здороваются радостно: я прошу кофе и пирожное, и парень мрачнеет: может надо было у него шаурмы взять, чтобы ему было выгодней? А то за столиком тоже трясётся старичок с липтоном и краешком шоколадки. Девушка подходит: и опять то же: парень приветствует радостно, но сникает и постно шуршит мороженым в прилавке, сухо кладёт батончик сникерса. И кофе у него невкусный – наверное специально, чтобы по мелочи не заходили, сволочи.

Только первый раз, когда был в Женеве, только второй раз – голова горела и был страшен любой поворот и монументален любой угол. Сейчас – это уже не первая любовь: это уже – развитие темы, импровизация, но без чуда. Дурацкая психика убавляет жар восприятия и уже не стыдно покупать фруктовое пирожное в кондитерской у старушки, смешивая французский и английский.

Улица уводит меня, я заблудился. Какой-то район советских НИИ: пустые улицы, длинные скудные стены, безлюдье, шоссе машин. На всех остановках – билетный автомат и схема Женевы с красной точкой «вы сейчас здесь». Сажусь на троллейбус и доезжаю до Планпаласа и Цирка. Здесь я буду гулять завтра, а сейчас – просто миную и думаю: какой маленький цирк: все лишь тент Шапито, а потянул на название остановки. Иду и попадаю в растущее число людей: эстафета, может – праздник Женевы, потому что варят глинтвейн в котлах, много людей, огромное табло с бегущими к площади издалека: сотни людей, сотни людей. Дороги перекрыты, парк полон, площадь перед театром полна, на горке стоят люди и сверху смотрят, и идёт какой-то гул: басовый звук: будто рёв моторов пустили в динамик. Гул стоит, стоит в одном месте, но откуда он – я не вижу. Я иду узнать и подхожу как раз: с пригорка идёт четырнадцать крепких, кое-кто с животами, мужиков в белых футболках с огромными ведёрными медными колоколами на коротких коромыслах на плечах. Кто-то, воображая себя, курит тонкую сигару: такой колоритный невысокий толстяк с рыжей бородой. Воздух пахнет марихуаной. Колокола имеют форму российской короны, на концах коротких коромысел висят кожаные муфты, в которые просовывают руки и которые служат подвесами для колоколов: те висят на уровне пояса. Спустившись с пригорка, звонари по команде маленького мужичка входят в резонанс, усиливают звон и один за одним стихают по мягкой руке мужичка. Ставят колокола и разминают плечи. Можно подходить, пробовать на себя, фотографироваться с коромыслами и мужиками. Я поднимаю: килограмм 20 всё вместе, думаю. Ладно, чего стоять – ухожу и разлучаюсь с бегунами с нацеленными лицами с белыми номерами на майках. Где-то там кружу.

Покружив, покружив, пройдя пилой через мост и обратно, утыкаюсь снова в оцепленное бегство бегунов: но теперь – это маскарадные бегуны. Хоть и с номерами, но уже в костюмах. Бежит: семья божьих коровок, Дракула, три презерватива, человек-ящик, два лыжника скребут по асфальту, бэтмэн, черепаха, врачи, шахтёры, дракон из семи человек, десять аквалангистов с резиновой лодкой на плечах, в ней сидит главный пират и не улыбается, устав, бежит лев, страшилище, железный дровосек, людоеды, лев, скелет, скороход, карлик-нос – все бегут, стараются и опять невдалеке стоит колокольный гул. Я иду туда: мужики встали по семеро на противоположных тротуарах, и бегуны вбегают в их гул и выбегают и несутся дальше. Звонари устали и многие отдыхают. Я встал за парнем лет 30, он перекуривал с соседом по футболке, и я постучал ему по плечу: можно мне? Он пропустил охотно, я подсел под коромысло, поднял, было не тяжело, и я стал раскачивать колокола, подстраивая удары языков под общий ритм. Поймал и стоял, колоколил, будил устававших бегунов: пробежали чистюли в банных шапочках и щётками потёрли мне голову, прокатила тележку бабушка с пирожками: выхватила и на бегу заткнула мне рот кексом, пробежало трое трансвеститов с пухлыми грудями, поцеловав на бегу в щёку, выявилась размалёванная старушка и поцеловала со счастьем в глазах, подпрыгнув с низенького роста, а я нагнулся навстречу и колоколил, колоколил, везли инвалидов на каталке, я сначала думал, что ребята шутят и катают друг друга, и строят рожи под пледами в колясках, а потом стало ясно, когда они набежали на второй, на третий круг и повторились перед глазами: действительно няньки бежали и катили слабоумных, больных ребят и взрослых, бежали медведи целой семьёй, бежали мышки целой семьёй, а коляска была обита фанерной кошкой, бежал в стареньком тренировочном костюме дедушка: сгорбленный, масластый, в шапке: он бежал, его все обгоняли, но он упорно преодолевал что-то своё, 40летняя женщина делала колесо на булыжной мостовой и пробегала дальше и дальше делала колесо, в меня кинули конфетти, бабушка с внуком пытались куда-то пристроить мне конфету – очень красивая в жёлтой обёртке – но она свалилась с колокола, куда они сунули, и её схватил пробегавший мальчик и радостно на бегу хвалился маме, убегая от моего звона, я звонил, звонил, 15минут, 20, парень спрашивал, а я мотал головой и звонил, я – худенький, но звонил, звонил, руки онемели и свой звон я ощущал как тупые удары сквозь немые руки – как бывает вдалеке чувствуешь остриё козьей ножки, когда рот обволокла заморозка, потом руки отеплились, покололи и вернулись к чувствам, потом левая стала отмирать, но я звонил, звонил, бегуны вбегали в колокольный загон и просыпались, именно нам улыбались заново, как впервой: не километрам минувших зрителей, а нам – условному финишу и старту – чему-то, что чудеснее их текучей пестроты, я бил в колокола, телом подстраивался, чтобы меньше сил тратить, опять пробежал человек-ящик: он пробил в стенке дырку побольше и высунул туда камеру, снимая стоящих мимо людей, сколько камер на бегу поймало наши колокольные берега!? и на всех стоял я – в не-белой футболке, в тёмной куртке и бежевом свитере нараспашку, я стоял, и мужики с того берега по-театральному, по-праздничному усиливая мысль руками и глазами, одобрительно кивали мне, показывали большой палец, когда сами становились на отдых, а я всех перезвонил, всех пузатых, бородатых, поддатых: да: они шли перед этим уже полдня, уже намяли плечи, но я стоял, стоял, не снимая коромысло до самого конца, когда кто-то обрезал реку цветных плюшевых картонных людей и посчитал три разноцветных бега по кругу достаточными. Колокола стали, я тоже опустился, вылез из-под коромысла, рука левая не двигалась, правой я всё поднял с земли: шарф и шапку и пожал руку своему парню. Тот только пах вином в ответ и улыбался как-то не обо мне.

Ни плечи ни ноги не болели наутро. Что же так всё продумано в конструкции?!

А сегодня день был опять одинаковый с неба до низу – по цвету. Молочная дымь. Думая ненадолго поехать в Женеву, я скоро очутился возле цирка. Женевские магазины в воскресенье не работают, и центральная улица пуста, как лес. Редкие медведи-люди лишь де лают пустоту оглушительней. А цирк был такой большой цветной монетой в сером пустом городе. Захотелось в него войти, попасть. Я подошёл, отдал деньги, увлечённый входящим гомоном: ребятишки, родители, а девушка из окошка тук-тук: – Вам на сегодняшний вечер билет? – А сейчас что? – спрашиваю рукой на толпу – Private – у меня нет настроения ждать 4 часа до 6 вечера, но она уже оторвала билет, взяла деньги и только ручкой ждёт вписать число. Ну ставьте, раз уж обманули. С билетом я ухожу в аттракционное поле. Тиры, кабинки со слабыми трёхпалыми хваталками (поймай, а я посмеюсь), попкорн, хотдог, карусели, американская горка, вертушка, вертелка, карусель цепная, автодром, картинг, попади в крутящегося вратаря мячом, лопни дротиком шарик, сбей жестяные банки тремя мячами, разбей с трёх метров яйцо трёхкилограммовым шариком, поймай уточку за шею петлёй, потяни за 5 или 10 франков верёвку из мотка и забери с другой стороны привязанную мягкую игрушку, негры с четырьмя палатками в углу ярмарки торгуют шапками, сумками, перчатками, женским бельём, комната ужасов, хлопающий механизм гроба, вампирша с огромной грудью, франкенштейн с головой на блюде. С чего же начал я: призовая стрельба: 5 мишеней за 5 франков. Выбил. Парень привычно и устало показал на ряд мягких игрушек с ладошку, из которых я могу выбрать. Если бы я говорил по-французски – может отвоевал бы больше, но приходилось доверяться честности и сквалыжничеству хозяев. Потом сел в аттракцион: космический корабль на 14 человек: имеет небольшие ходы по трём степеням свободы: два гидропоршня со всем справляются. Садишься, люк закрывается, сидишь один, так как рано: день. На экране начинают давать картинку: я полетел в Египет: влетел с размаху в пирамиду, напоролся на огромную египетскую кошку, улетел от неё отвесно вниз сквозь колодец, замелькал по закоулкам, повилял между колонн, пронёсся мимо строя сфинксов. Улыбающийся сошёл на берег. Перешёл к следующему аттракциону и не помню: в каком забытьи решился на него сесть. Называется: смерть в ромашке. Это – гигантский металлический ствол, на его торце через шарнир и поршни крепится под углом вторая балка с противовесом. Напротив противовеса – и есть пятипалая ромашка: пять расходящихся от центра рядов кресел: на шестерых в каждом лепестке. Безразличный диджей продаёт билет и зачем-то выкрикивает подбадривающе-унылые задоры и призывы, которые множит эхом на своём пульте, а так идёт ритм-ритм, кашеобразная музыка – но почему-то неотъемлемая. Наверное, чтобы заглушать крики людей на ромашке, и чтобы стоящие внизу – отвлекались на ритм, на будто бы существование чего-то, кроме это молчаливого, скрипящего, пахнущего дизелем колеса смертельных кресел. Ты в кресле болтаешься как кокон. Я только сел – уже захотел отказаться, я даже не понял: как я пошёл сюда, девчонки 12летние сели рядом, сверху нас каждого придавили планкой, обитой резиной, на моей резине кто-то пальцами выгрыз угол, пытаясь выбраться. 18летний парень, на счету которого оказалась моя жизнь, ходил, зацеплял нас и придавливал так привычно и автоматически, что хотелось крикнуть ему прямо в ухо, в мозг: – Меня зовут Паша Лукьянов, пристегни меня лично, а не вообще! Пусть все повыпадут – меня, меня пристегни! – Колесо пошло, я вцепился во всё, что меня окружало, но даже на краю смерти было стыдно, и я утаивал страх от малолетних соседок. У них волосы вставали на голове вниз, когда мы зависали в полёте вверх ногами, я видел как улетала, болталась и налетала обратно земля, я почти убивался о край этого центрального столба, но меня вовремя относила центробежная дура, каждый лепесток, но особенно мой, мой! несло лицом вперёд, щёки оттягивались, глаза сужались, потом поток затихал, менялся местам, и нас тащило спиной назад и так скоро, что я влетал в прижимную рамку и мог выпасть, как это делали десятки людей за день. Потом ромашка затихла, я думал: ну почему было не пострелять в тире за эти же деньги, а ромашка опять раскручивалась и ведь никто не предупреждал: что я ощущу тут, куда попал, я летел и думал о Гагарине – правда – я понял, хотя бы на долю – как это страшно: куда-то уноситься, когда никто не успокоит, что вернёшься, даже если все системы – в норме: ты слишком во власти этого ускорения, этой смертельной ромашки, и не расстегнётся ли что-нибудь в полёте, когда ты только успокоишься и занозишься взглядом на необычности вида.

С карусели я шёл, пританцовывая и уверен, что все 20 человек со мной поцеловали бы землю и плюнули на ромашку, если бы это было не стыдно.

В тирах я стрелял, стрелял, за верёвочку тянул, в кабинке щупом почти вытащил серебряную цепочку из алюминия, но металлический ухват нарочно ведь болтается и перекидывает мою цепочку через призовую рамку. И бабка эта противная, которая деньги меняет на монеты, улыбается, будто понимает. Цепочку давай, я почти выиграл, так нечестно! Тир спокойней. Там всегда дадут. Мои трофеи: самый маленький: жуткий резиновый скелетик почему весь в каких-то резиновых же колючках, самый большой: серая мышка в штанах и руках-ногах на верёвочках. Между ними: рыжая рыбка в полоску, рыбка с большимим глазами, мишка, мишка, улыбающаяся сигарета, фиолетовая грозная мышка. Вроде всё.

Старичок с поролоновой бабочкой продавал поролоновых юрких ящерок на длинных медных проволочках. Ну куда мне такая – а то бы купил. Слишком длинная конструкция. Молодёжь 12-20 стоит, катается, уговаривает девчонка парня, а он – настоящий мужик, кремень – не идёт на ромашку – знает где смерть. Стоит силомерный аппарат с грушей. На крутящемся диске муж выбивает перед женой 160 из 300. Прямо оттягивается и со всем телом налетает на грушу. Не хотел бы быть для него лицом. Рядом с автодромом стоят в ряд человек пять с колясками инвалидов. Те сидят под пледами и смотрят: как другие катаются – тоже сидя! Один разволновался возле силомера и полез в карман за монетой, девушка, возящая его, отвела его руку, бросила свою монету и начал его поднимать. Он встал сам, но он болеет так, что руки кривятся помимо его желания, ноги слабо слушаются, девушка поддерживает его за корпус, и кривой мужичок замахивается, замахивается, воображая полную дурь, и бьёт по груше. 15! Он упирается, идёт на второй удар. 8! Так как все ему хлопали в первый раз – сейчас все молчат. Он ударяет ещё раз: криво далеко за голову отводя неслушающийся кулачок и выбивает 20! Он улыбается, кивает всем, он герой, он просит парня, везущего соседнюю коляску, ударить, тот отнекивается, но размахивается потом и бьёт: 150. Больной мужичок усаживается обратно в кресло. Говорит с наклонившейся девушкой, она показывает ему 2 франка на пальцах, он пытается опять найти их в своём кривом кармане, но слишком всё это долго, и она сама лезет ему за пазуху пиджака, и я пошёл лучше дальше. Я не могу уже, это слишком, слишком много: даже просто увидеть уродца, бьющего грушу, а какого быть уродом? Какого быть?

Я ем бутерброд, пью кофе. Венецианский навсегда поднял планку вкуса, и всё теперь горчит и кислит. А там ведь просто наугад пил где попало, и было так..

Доживаю до начала шестого и иду в цирк. Сажусь, кажется, на места, которые на 7 франков дороже. Я самый дешёвый билет купил. Дети, конечно, вокруг. Ворочаются. Мать рядом кашляет и кашляет. Девочки, мальчики. Села рядом толстенькая бука и как взрослая – испугав меня этим – откинула волосы с уха, да каким взглядом ещё обдала! Я вспомнил, что дети уже рождаются дамами или простушками, или манерными, или джинсовыми. Родители воспитывают язык, подрихтовывают эгоизм, но саму станину – не изменить: вот сидит пятилетняя воображала – и хоть гвозди в неё вкалывай – она не поймёт чего тебе в ней не так.

Арена – метров 20 на 6. Я посмотрел потом – асфальтовый пол. Выехал дед мороз на четырёхколёсном мопеде. Потом были двое акробатов на трапеции. Один – эдакий гвоздь всего вечера – с татуированным плечом, чёрной модной бородкой – мачо. Но он делал своё дело правда – лихо: стрелял из арбалета, разрезая газеты вдоль ребра, гонял в конце на мотоцикле в сфере, где уже кажется двум страшно ездить. Но въехал третий. И потом гоняли вчетвером. Последний номер. Я хлопал, свистел, другая девочка рядом, моя будущ ая жена, всё смотрела на меня и хлопала, когда я хлопал, даже если больше никто не хлопал. В антракте я обязательно ел сахарную вату, она прилипала к щетине кое-где, и я облизывался. Покрутилась невнятная воздушная гимнастка. Королевой женщин была полноватая тётенька, которой мне не хотелось хлопать, потому что я не мог отделаться от мысли, что она – хоть и здорово крутит халахупы, гнётся и крутится – всё-таки чья-то из начальства жена, и поэтому более стройные девчонки даже не учатся её замещать в номерах. Она и с мачо крутилась на трапеции, сделанной из просто длинной-длинной ткани. Хоть здорово было: как они там соскальзывали по ногам друг друга и удерживались крюками ног и подтягивались обратно и стекали так один по другому. Как благотворительный минутный номер выехал и откатал подрастающий цирковик – лет 10 мальчик. Он и не мог сделать ничего сложного даже с маленьким четырёхколёсным трактором, но он встал на два колеса, проехал полкруга, а мы почему-то должны были его ободрять и радоваться. Директор цирка заставил всех заглянуть в семейный альбом. Ладно. Дечонки били степ на платформе, вывезенной белобашенным грузовиком. Клоун пропел с залом песню, разыграл сценку с четырьмя людьми, я смеялся, не потому что отсмеивал, оправдывал приход и билет – а просто там, где было здорово – там и смеялся, там хлопал, там ахало сердце, когда мотоциклисты в плетёном шарике как-то разъезжались. Как? Как?! Мачо был правда хорош: во второй части выкатили такую большую конструкцию: монокль, вращающийся в вертикальной плоскости вокруг оси, перпендикулярной плоскости монокля. И в этих барабанах-глазных дырках бегали, разгоняя монокль, двое. Один из которых – мачо. Он заставлял нас ахать, бояться, что он правда захлестнул ногу скакалкой, а не притворяется, подлёныш, проверяя нас на испуг. А мы боимся, мы ахаем. Ведь мы – женевцы и наши дети – мы – в цирке и только в нём. Эти чудесные места: кино, концертный зал, лес – там, где ты можешь просто смотреть, видеть движение снаружи тебя, верить в него, пугаться, нравиться и любить: ты вверяешься киногерою, перебежке листьев – и в чужом движении и твоём чувстве проходит твоя жизнь, и ты её спокойно в такие минуты пропускаешь

4-5 декабря 2004, Женева

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002