 |
 |
||
 |
 |
||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
мальчик шёл по тротуару, |
||
|
|
|
|
|
|
|
Цирковь
Так вцепляется взасос бычий слепень пылесос
и висит в виске как пуля, я его как шарик сдую.
Поле длинное, и лошадь ходит бледная без ног,
за неё идёт хозяин, ветер дует шепоток.
Над каретою из тыквы, над пажами из мышей
бьётся мушкой жаворонок и пищит на всех зверей.
В шапито заходят люди: из автобуса идут:
вдоль рядов бредёт корова как ручной старинный труд.
Размыкаются канаты, замыкаются глаза,
маг распиливает женщин, в лёгких вздрогнет стрекоза.
И пока моё сердечко велико как шапито,
мир обманчиво роднее в гардероб сдаёт пальто
и садится над ареной, и вибрирует канат,
люди машут головами и с величием хамят.
Цирк, настроенный на чудо, рота пригнанных солдат
браво хлопает в ладоши, каждый лезет будто брат.
Сердце, сердце, перебьёшься! – хватит клоуна гимнаста,
вывожу тебя, ребёнок: ты ревёшь – опухший красный –
ты ревёшь, и за горою, позабыв с чего ты начал,
стадо рыжее коровье размножается от плача.
И тебе его хозяин скажет странное спасибо,
уводя второе стадо четырьмя руками мимо.
Ты ещё не успокоен, ты же в поле не один:
много ястребов, и ящер выползает Насреддин
и желание, глотая, исполняет как зевок,
и по влажной горловине ты спускаешься на дно.
Сядешь в тень: она повсюду, солнца маленький желвак
сквозь чешуйчатую кожу пробивается сюда.
В темноте бледнеет память: словно бледный осьминог
ноги внутрь опускает и пролазает сквозь лоб.
Изо всех своих бессилий, изо всех плакучих сил
ты бежишь к экскурсоводу, чтобы всё остановил,
Чтобы стоп сказать вселенной и шмыгнуть с её горы,
Чтобы было продолженье человеческой игры,
Чтобы каждый цирк на поле, чтобы груша, эскимо,
Чтобы друг подкинул жабу в жутком замкнутом кино,
Чтобы сразу источали все барвиноки земли,
Чтобы волки замирали и в обход устало шли,
Чтобы поняли, забыли, снова вспомнили, забыли,
Чтобы речку обнаружить там, где цапли режут крылья,
Чтобы каждый оставался, исчезая под землёй,
Чтобы ящер мирно пасся и не брал меня с собой.
Не хочу, но видно буду, несмотря на всё, смотря,
подселяться к мёртвым овцам, где скелеты-тополя.
Черепастою луною освещённый стада,
опустевшие коровы, обобщающая мгла,
миллионы еле видных злющих пьющих пастухов
без конца и смысла гонят ржавых худеньких коров.
Я похож в своей кожурке почему-то на собаку,
я кусаю чью-то ногу и отскакиваю раком.
Надо мной стоит, качаясь, неживая голова
и жуёт, но не живая отвисает на меня.
Я же – зритель, я же – глупый, я не вытерплю так жить:
мой пастух поддал ногою и протягивает пить.
Подхожу опасно сбоку и лакаю и гляжу,
как в дрожащем отражении языком язык лижу.
Я на вечер оставляю только лучших комаров:
сенбернары-комары гонят загнанных коров.
И сгущается планета, и рождается звезда,
и коровы-доминошки паром валят изо рта.
Пастухи обступят столик, врытый в землю насовсем,
и, покуривая травку, говорят на много тем.
А кругом гурьбой горбатой на подкошенных ногах
спят бессильные коровы, дрессированные в снах,
и обратное пространство клеит добрые афиши,
за которыми прекрасно ребятне совсем не видно,
как под простеньким заданьем: промычать и поклониться –
ходит пасмурный телёнок и заглядывает в лица,
набирая в память донник, лебеду, чабрец, осоту,
чернотал, чертополох, камыши, густую воду.
За спиной молчит и ходит толстотазый старичок,
чтоб не знал, что – одинокий одинёшенький бычок.
На душе большой и мощной кареглазого быка
дед как сморщенный опёнок различается едва,
но зато, имея братьев комариных беспросветных,
дед накапливает силы и натягивает сети
кровеносные сосудов на желтеющих глазах,
миллионным мелким стадом набивается в кустах.
Бык идёт, его качает и вздыхает на ходу,
комариное отродье начинает чехарду.
И не стало видно поля, мир стоит в сплошной близи,
комары сапог кирзовый обтирают от грязи.
Только сбоку в полуметре виден слепнущий бычок:
как друзья совсем случайно друга вводят в шапито:
там прощаются до завтра: только это навсегда:
Только грохот в гардеробе, только сахар мимо рта,
Только полные трибуны, только пустошь на сердцах,
Только выцветшая мама в присобаченных кудрях,
Только можно улыбаться, чтоб никто не заподозрил,
что никто не будет счастлив, что не встретимся мы после.
Ты иди, счастливо, мама, с молодящим пастухом
и маши букетом лишним над сияющим сынком.
А сиянье – признак смерти, а собака – снится к другу;
улыбающийся ослик сальто делает по кругу.
Мама, сделай расстоянье чуть бессмертней и короче.
За кулисами прохлада, дождик за меня хлопочет.
Кто идёт? кого приносит? ставлю слабенький автограф;
мама, гордая за сына, смотрит, как мудрит фотограф:
приседает на колено, просит сделать морду проще,
намекает на поклонниц и язык во мне полощет.
Хорошо, что ночь-убийца убивает и его.
Пастухи привычным жестом запирают шапито.
Жизнь огромного значенья происходит не со мной;
мир по щучьему веленью едет в печке цирковой
нагнетается гроза
Шнитке навряд ли умер
белка прыгает в лимон
мальчик думает в бетон
на углу поёт высоцкий
хуже, чем магнитофон
листья думают сирени
клоп, раздумавши, завис:
шевелящиеся лапы,
мудрый взгляд из-под бровей:
домино гроссмейстер пьяный
пусто-пусто на душе
псина – толстая собака
приседает в гараже
двор, распоротый на тени
одеяло на пружине
михаил, похоже, – тоже
мальчик смотрит под машину
лужа! лужа! виновата:
мокрокожие сандали,
трёхколёсная полина
разливает кровь в медали
дом полуденный молчит
пёс полуденный стоит
вдалеке играет шнитке
на немецком языке
михаил живое слово
рассосал на языке
это что-то где-то будто
капитортаный крутин,
передортанный пратинок,
бротитонный марбарин,
капитротельное брыбро,
мутриконьки на вафли,
брутитотенькое слёнько,
не рассчитанный на три,
правда, – можно, если раньше ты с незнаньем в голове
поднимался по ступенькам, то выходит, что тепе
в ту путю патяный потный распотинистый потец,
медный медленный метлётный расметаненный момец,
подходи, не бойся, ближе
ближе ближе. нет не так!
чтоб ты ел, не прикасаясь,
чтоб отец твой был дурак!
чтобы бышто ты подумай, а казался казалом
жизнь нельзя не перепрыгнуть, как слепая, над грибом
замерев, не может думать, что она – совсем над ним,
что, согнувшись, станет лучше. а во рту вкуснеет дым
тут же бравые младенцы подползают на бровях:
их обманчивые шеи все в венозных червяках –
на таких клюёт подлещик, неплохой летит скворец,
мама любит целоваться, папа смотрит как отец
в торжестве продлённой жизни наблюдается изъян
человек на девять третьих появляется не там
Магнитка
…июня2003 и 6июля2003
15:20-17:10
По розовой коже проехаться...
По розовой коже проехаться, как мелом, но пальцем бесцветным: ранним утром бездетным мимо большой семечки, рассевшейся, торгующей жареными бабками, проезжает двухколёсный парень: велосипед – ногатый, а от паха вниз – круглые спицы. чтобы стать заметным, достаточно начать топиться; чтобы быть красивым надо до крови насухо бриться.
Отчаянно заледеневший в причале уже и беспамятный: когда, да и было ли – плавал: корабль с опавшей трубой: куда на таком к бабам-курам на смех ехать; его выковыривать – это целая история: сколько лет, щей, белья в него вбухай, а он, белозубый, протезный, уродный, возьмёт и пристукнет и поселиться в доме, а кровать твою в огород оттащит.
Начинаются уличные сны: кричащие газеты до хрипоты продают мальчиков с программой: ребята сделают всё, что нельзя и представить: женщины и мужчины пробуют в пятницу после работы и начинают от ласок таять; тут же подставлены выемки для парафина, чтобы человек не исчезал, не прошмыгивал мимо, а висел в плафончике и светил дальше детям, и читал, как ехали медведи на велосипеде. – Ой, мои годики! – причитает, на паспорт глядя, купчиха и стои́т побыстрей сторговать лишний жир и возраст; её покупают: всё-таки персидская кошка-ковёр: и погладить можно и валяться, и тереться чем хочешь о волосатый узор. А никому, даже самому ковру, нет дела до рисунка внутри: иван царевич чего-то летит на волке, кругом горят арбатские фонари, машины таращатся, нищие богатеют, а зрячие слепнут, корабль почему-то жалко, лихорадочно бегают дети. А чтобы родит – ума надо не много Даже вообще не надо. Даже вообще ничего. Только сиди и поплёвывай сморщенной слюной, а там, куда долетает, там и есть твой ребёнок, нарезанный как ружьё.
Нам бы жизнь завершить кое-как, напоследок чесаться – делать глупое что-то мелкое, мельче блохи, сверху смотрит левша и в очках его выпуклых видно, как ты крив, человечек. Сверху падает гнёт: на солёную рыбу – плита
Магнитка
10-12апреля2003
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|