Дневник ПРОФАНА (часть 10)

Скачать полную цветную версию текста
PDF-файл(zip-архив)

примечания:

* ПРОФАН, м. (франц.): невежда, несведущий в чем-либо, чуждый какого-либо знания, понятий. Профан, литерат. лицо, не посвященное в какую-либо науку или искусство, ничего в них не понимающее. Профанировать что-либо, обесчестить, поругать, кощунствовать.

** создавалось на http://www.livejournal.com/users/profan/

Событие кино :: Никита Михалков

Есть столько информации, что хочется сразу выделить главное. Но полярных источников два: воспоминания старшего брата Андрея, в которых Никита подростком то ли выспрашивал пива, то ли стоял на шухере, и многочисленные эфиры Никиты как председателя чего-то там, за что его поливали из яйца. Вроде и там и там - не очень приятные вещи, но главным его достижением останутся фильмы, которые сделали, это несомненно, кинематограф СССР 70-х. Меня интересуют два вопроса - побольше и поменьше.

Второй: сегодняшние монархические настроения режиссёра выглядят настолько же неубедительно, как Солоницын на фоне портрета Ленина, минуту смотрящий в вечность, или крик Соловей с жёлтого трамвая "Господа! Вы будете прокляты этой страной!" Проверка конъюнктуры политических позиций временем не прошла, и кадры выглядят настолько искренне, насколько фальшиво. Тогда что мешает считать сегодняшнюю позицию Михалкова столь же временной? Но, в любом случае, не мне судить об этом, я не знаю его внутренние настроения, заставляющие делать то, а не другое; я могу судить как зритель, не больше. Но и не меньше: я вижу стихийность "свойсредичужих", истую романтизацию духа перемен, и совершенно не важно, как оно было на самом деле - пафос фильма отнюдь не революционный, а авантюристский. Я вижу, как удавшиеся приёмы Михалков перенёс в "Рабу любви", выбрав тему посложнее, но и она была бы незавершённой без хроникальных кадров и немого кино, а так вычурность и нарочитая беспомощность персонажей снова подчинены идее, которую фильм удачно формулирует. Я вижу, наконец, тот уникальный стиль съёмки, по которому можно опознать режиссёра, ту бесконечность информации в каждом кадре, которой полнятся "пианино" и "обломов", да и "утомлённые солнцем". Можно даже сказать, что в кино Никита уже сделал больше старшего брата, что немного странно, видя их в зрелом возрасте по разным сторонам понимания одних и тех же вещей. И что интересно: в своих фильмах Никита неуклонно снимает самого себя, причём движется по ролям от разбойничьего атамана к императору Николаю II, удивляя зрителя параллельным сходством с самим собой в подшивке светских газет.

И первое: при всём понимании и принятии его картин, именно то, что они делались в СССР, словно не позволяет им преодолеть пятипроцентный художественный барьер.

До страшного обидно понимать, что художественная планка русскоязычного искусства почти всегда ограничена таким вот национальным провинциализмом, что, естественно, ощущается мною и в себе, и в других, и в совсем незнакомых русских.

Как врождённый порок сердца мы не можем выйти на прямую общения с Богом, в данном случае кинематографическим, и цепляемся то за мессианские пророчества (приводящие в итоге к тёмному национализму), то за "национальный колорит" (приводящий в итоге к пьянству), в общем случае - за коллектив как таковой, за эти слишком рациональные вопросы "кто и что виноват и делать". Художник ещё несвободен в нашей стране именно как художник, а не как вечно репрессируемый гражданин, хотя в некоторые моменты истории эти понятия пересекались. Попытки сказать, например, о религии на языке искусства тоже были до сих пор неудачными, и дело здесь в той поспешности, с которой мы хотим преодолеть культурную пропасть, шагнув сразу из общины в соборность. Дело в том, что два этих главных полюса миропорядка опираются на совершенно разные основы, на "что я могу знать" и "что я не знаю". Их сизигия пока неустойчива. И теперь, если бы возобладал Михалков-художник, я не думаю, чтобы он сознательно убирал из кадра всё то волшебно-недоговариваемое, которое так любил угадывать его зритель, и с такой осторожностью старался бы провести зрителя по ровной мизансцене, вдобавок до боли завязав ему глаза. Если раньше обязательная историческая подоплёка фильмов была всего лишь фоном, то теперь она претендует на трактовку происходящего, как если бы бархатную аппликацию наклеивали с другой стороны чёрно-белой бумаги. И напоследок, если невольно сравнивать Михалкова, например, с Пазолини, то лишь произнеся вопрос, становится неуютно от самой постановки: не верный ли это признак, что величины несравнимы? И даже не в том, что они сделали, а в том, как они это делали и зачем. Здесь - тайна художника плюс и его благополучие минус.

Событие века :: Гагарин жив!

Всё могло быть по-другому: сидя в протёртом кресле председателя общества космонавтов-инвалидов, седенький герой раскладывал бы перед нанятыми журналистами структурную фотосхему семьи и с лёгкостью прожитого путал бы даты. Потом к нему привели бы детей, желающих стать киноактерами, и те рассказали бы третий закон Кеплера в стихах. Впрочем, ничего менять не нужно: телерепортаж о 70-летии Гагарина закрывал выпуск центральных новостей, предпочитающих героям их подвиги. А когда это было?

Гагарин - миф поневоле, за космических масштабов гонкой вооружений, за мегатоннами сталепроката виднеется истина - открыть космос суждено лишь одному человеку. В предстартовой речи Гагарин сказал "я счастлив", редкое прижизненное понимание героя. Он не мог не погибнуть, его, конечно же, выкрали инопланетяне, не успевшие поснимать свои зеленоватые простыни с орбитальных канатов, он оставался на прямой связи с Вангой и ровно в полночь вздымал, тоскуя, ржавые руки на собственной площади в Москве. Став символом, он не стал персонажем анекдотов - признак чистоты образа. Он должен был, как Одиссей, вернуться на родную Землю. Став героем в роковые 27, он умер в тяжёлом 68-м.

Героем мог стать совсем не Гагарин - в "первом отряде" было двадцать человек, отборно-здоровых советских оптимистов, и первый из них должен был обозначить трагедии судеб остальных. В космосе не могло быть второго - и судьба Титова, сдобренная женитьбой на Терешковой, щадила хозяев: из неоставшихся двадцати сгорел Бондаренко, так и не увидев очевидца, спился Нелюбов - человек с идеальным здоровьем; тем же, кто до сих пор на пенсии, уготован пожизненный апрельский "комплекс Титова", когда сообщили, что героем назначен Гагарин. Проведя предполётный вечер вместе, первый-второй по-тарковски вспоминали детство, родные города с берегами.

История сохранила имена Анны Тахтаровой и даже её внучки Риты, наверное, не знавших знаков своих зодиаков, подобно Марии Магдалине первых свидетельниц нечеловеческого подвига. Известна также профессия механизатора, который плакал, отдавая взятое напрокат из серебристого спускаемого модуля. Миф хранит и неумение королевы пользоваться столовыми приборами Букингемского дворца, подсмотренное у исторического гостя. "Он сказал - Поехали! - и махнул рукой", пела вся страна. Принято иконописное изображение Гагарина - голова в шлеме отдельно от тела, вечный спутник на орбите Земли.

Деля Гагарина между подотделами разведки и родами войск, любители маленькой истории испытывают сладострасть обладания фактом, пропуская мимо души главное - общечеловеческое толкование события, обращённое к нему лично. Современные конструкторы уверены в чуде произошедшего: по их данным знаний о космосе того времени должно было хватить ровно на гибель астронавта. Гагарин открыл новую эстетику космоса, сорвал очередную маску с Бога. Major Tom, запечатленный Кубриком ангел, был пропет Боуи. Star Wars показали популярность не только холодной, но и горячей войны за ничье пространство. Фантасты, разочаровавшись, переключили фантазию на микромир. American Dream выглядит пародией на уникальность Гагарина, заставляя вновь проходить кем-то пройденное. Там же, в отсеке, как анестезия чтобы не повредить восприятие, Гагарин напевал про ландыши. И ещё:

"Внимание, вижу горизонт Земли. Очень такой красивый ореол. Сначала радуга от самой поверхности Земли, и вниз такая радуга переходит. Очень красивое, уже ушло через правый иллюминатор. Видно звезды через "Взор", как проходят звезды. Очень красивое зрелище. Продолжается полет в тени Земли. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звездочку, она так проходит слева направо. Ушла звездочка, уходит, уходит... Внимание, внимание. 10 часов 9 минут 15 секунд. Вышел из тени Земли. Через правый иллюминатор и "Взор" видно: сейчас появилось Солнце"

Ultima Thule :: попытка к бегству

Сергей Гандлевский писал о Набокове: "На возможные упрёки в метафизической апатии он отвечает рассказом "Ultima Thule", обнаруживая выстраданную заинтересованность".
Апатия и страда Набокова не вяжутся с его собственным ощущением ненаписанного романа: "больше всего я сожалею о его незавершенности потому, что он, как кажется, должен был решительно отличаться от всех остальных моих русских вещей качеством расцветки, диапазоном стиля, чем-то не поддающимся определению в его мощном подводном течении..."

Словно не хватило пары русскоязычных лет, и вот уже второй половины жизни мало вернуться к ненаписанному. Из общей фабулы романа, воссоздающей карточный домик, совсем недавно разрушенный Цинциннатом, остался последний предел первой главы классически сожжённой рукописи. Вынужденность темы очевидна - как сегодня невозможно снять бескровное кино - наряду с интересом разобраться: почему? Радикально-мистические секты того времени настолько заслонили привычного и светского Бога, что посреди этого мракобесия невольно приходилось быть ассенизатором. Предвидя масштаб личности Фальтера, Набоков не мог просто высмеять его, это слишком напоминало бы фельетон, что недопустимо для заявленной темы. Он высмеял Фальтера сложно.

Философское обоснование Набокова копирует его отношение к собственному герою: не ирония над невидимкой пошлостью или презрение к псевдонаучным выскочкам, а честная невозможность определиться между шарлатаном и волшебником. Фальтер нужен лишь затем, чтобы аппликативный Синеусов выбрал другой из предложенных ему обманов, но это разрешение сомнения в виде отказа от неразрешаемого. Серьёзность образа знающего истину человека содержится в отношении к нему героя, из-за которого выглядывает автор. С другой стороны, озарение мужчины средних лет и набоковской комплекции напоминает крики "бесконечно тяжело рожающей женщины, но женщины с мужским голосом и с великаном во чреве". После бессмысленной консультации с Фальтером Синеусову предлагают оплатить оказанные услуги, причём соблазняя последующей скидкой - классический приём редуцирующей разрядки. Но в этом комичном обрамлении, внутри разговора себя самого с собою же, Набоков потрясающе честен.

Ни в одной его книге я не нашёл призыва к неверию. В таких случаях навешивается ярлык "истинно верующего человека" и "русского интеллигента", но провести это мероприятие с Набоковым невозможно. В словах Фальтера открывается непосредственная, и оттого чистейшая уверенность Набокова в существовании Заглавия Вещей, произнесённое персонажем, оно не может быть захлопнуто вместе с книгой. Можно проводить параллели с Именем Имен и даже с тем Словом, которое было вначале, но факт: предчувствие истины, из которой выводятся все последующие и реальность которой не нуждается в доказательстве, было известно Набокову. Реальной настолько, что предназначенной лишь одному, допустим, Фальтеру. Никакой топографии метафизического пространства у Фальтера нет, в самом деле, глупо называть непознаваемое непознаваемым, но он сам, а Набоков - им самим, указывают на существование этого пространства, которое, пиши Набоков чуть проще, издатели нарекли бы "мирами Набокова".


Честен потому, что редкий человек может, подойдя к своему ultima thule, оставить его в неприкосновенности собственной веры в него, как не наступить с громким хрустом первоклассника в сухую лужу первого заморозка. И вдруг поверить, что "в один прекрасный день явится новый оценщик и объявит, что я был вовсе не фривольной птичкой в ярких перьях, а..."

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002