Дневник ПРОФАНА (часть последняя)

Скачать полную цветную версию текста
PDF-файл(zip-архив)

примечания:

* ПРОФАН, м. (франц.): невежда, несведущий в чем-либо, чуждый какого-либо знания, понятий. Профан, литерат. лицо, не посвященное в какую-либо науку или искусство, ничего в них не понимающее. Профанировать что-либо, обесчестить, поругать, кощунствовать.

** создавалось на http://www.livejournal.com/users/profan/

Событие жизни :: победа над прошлым

Помню в детстве, когда деревья были большими, а орлята учились летать, я мечтал стать великим полководцем, соглашаясь даже на роль фрица в дворовых сражениях - там можно было сразу получить фюрера. Я изобретал собственные знаки отличия моей малочисленной армии - мало кто верил в превосходство униженных историей солдат - и посвящал глупоглазых ребят в старшего георгина или подлилиана (звание поменьше): я любил, когда моей маме дарили цветы, но особенно любил в этом её смущение девственницы. Ещё больше я любил обходить поля наших сражений и собирать части тел оторванных от сердца солдат, не сумевших схорониться пластиковых ружей красноармейцев. В этой стране моя армия была безоружна. Я бережно, как подсмотрел у Смоктуновского, разговаривал с черепами друзей, бежавших в мирный ад собственных кухонь, и вся пища их лиц валилась в отверстия кости к моим ногам.

Помню, я мечтал стать взрослым только затем, чтобы увидеть себя в настенном зеркале, и только для того, чтобы вспомнить, как я мечтал об этом в детстве. Стать взрослым, чтобы, как я понимаю сейчас, каталогизировать детство, допустим, лет до пятнадцати включительно, и помнить остальные, вплоть до этой, минуты, сделать так, чтобы больше ничего не происходило в жизни, чтобы не было соблазна вновь погрязнуть в собственной биографии. Смерть - в отсутствии фактов. А не соблазняться прожитым невозможно, оно как зверь для капкана - хочется искусать себя всего, поймать с поличным существования. "Где ты, Григорий? Куда делся?" - орал Федор Соннов, защищаясь ножом от самого себя. Всего лишь сердечный приступ в зеленоградской электричке, говорят, те, кто пьёт, предрасположены, что ли, так спаивают в себе детство, чтобы оно не напоминало о себе, и как только - то и человека больше некому помнить.

Исключения, как правило, недоказуемы. Тихий юноша Пруст обозначил направление, но так и не дошёл в сторону. Джойс поступил расчётливей, описав лишь один день (столетие которого отмечается сегодня) и затратив на это семь лет жизни. Каждая секунда прошлого трактуется в континуальной прогрессии прожитого; указав на бесконечность человеческого возвращения, первооткрыватели закрыли тему. Прошлое зовёт нас голосом смерти. Однако человек продолжает грезить "дорогами назад" и семейными фотоальбомами. Любой персонаж вначале должен покривляться перед нами своим детским личиком, хотя настоящий роман начинается со смерти героя. Даже в семьдесят лет момент рождения кажется реальнее смерти, хотя первое человек уже не помнит, а второе - ещё. Нежелание смотреть вперёд объяснимо: страх превращения в ничто; тогда прошлое выступает в роли доказательства самого себя, одномерного эталона жизни, так берегут единственного свидетеля ещё не произошедшего убийства.

Они поймали меня на пустыре, железобетонная ферма прельщала молоденьких зверьков своей брутальностью и эхом. Множество голосов оглашало приговор, который всего минуту назад казался шуткой, но теперь никто не смел первым заговорить об этом. Они становились серийными убийцами, проститутками, какими-то дальнобойщиками, менеджерами смерти, когда каждый вдруг понимал, как слово становится плотью. Я оказался крайним, они приняли свой приговор как самим себе, они угадали правила и название игры. Пропустив ход, я увидел, как, повинуясь очередному наитию предсказуемой жизни, они положили мне на руки свежесодранных ранеток.

Один порвал струну :: и их осталось двое

Приснился сон: мы живём в доме на последнем этаже, куда можно подняться по лестнице, но лестница слишком крута, градусов 70, без ступенек; можно на лифте - две спичечные коробки; я отправляю своих наверх и жду лифта, вдруг набегает множество и лезут наперёд меня, кого-то я пропускаю, на третий заход втискиваюсь сам, человек по 10 в каждую коробку; смотрю на клавиатуру этажей, где начинается с нормальных '3', '4', а дальше идёт '345.1087', '78.736'; это странно, мы летим быстро вверх по воздуху, никаких шахт; выхожу - нас уже трое, идём по улице другого города, спрашиваю, что за такие странные этажи? - А мы на другой земле, ты не в курсе? Люди давно открыли другую твердь, она объемлет ту, первую, многие переселились. Я спрашиваю - это что, небеса? - В принципе, да, только не в том смысле, просто живут люди, здесь чище и больше места, но так же копят, как и внизу, что-то покупают, продают, в общем, те же проблемы.

На скамейке рядом со мной парень неумело прятал письмо, там было написано:

"Андрюша, Солнышко!
Вот и настал первый день нашей разлуки.
Таких дней у нас ещё много впереди..."

Он вертел в руках стратегические признания в любви, отыскивая в девичьих альбомных вензелях пахнущие абрикосами груди, любимые веточки. Из аграрной истории народа он помнил только как жать. Плугоруки добывали солёный сок расставания и разбавляли его бесчувственностью. Андрюша не понимал физиологии полувековой эрекции, он уходил то ли в армию, то ли в Армению, где надеялся погибнуть. Любимая просила его глазами быть храбрым и мужественным, положить в кармашек магнит для пуль, но дед уже завещал ему осколок в сердце. "Вот, смотри!" - прилюдно гордясь, он распоясывался передо мною маленьким ростком шрама. Я попросил отдать мне письмо, ведь я научился жить долго и счастливо, и он мгновенно согласился. Вряд ли он понимал, что может быть лучше пары всепрочитающих глаз.

Герой "Заставы Ильича" спрашивает режиссёра (отца), как жить дальше. Героиня идущего следом "Июльского дождя" уже знает, что ответа не будет. Не у режиссёра, а вообще. "Женя, а вы существуете?" - спрашивает она единственно близкого человека, телефонного террориста любви. Её прижизненная пассия, человек из тугоплавких материалов, растворяется в километрах городских пород. Разгадка убийства, запечатлённого на случайной фотографии в "Blow-up", звучит в репортаже с оцепленного аэродрома в "Забриски пойнт": убийца - тот, кого убили. Бесконечное увеличение проявляет зернистость жизни, тот самый горох, на который коленями, соотношение неопределённости жизни и смерти: невозможность одновременно измерить и то и другое. Всё это фильмы одного возраста.

И ещё две половинки другого сна: из первой, как ложкой из грейпфрута, я выгребал снег, расчищая дорогу по мосту на другую сторону. Полностью безлюдный снежный мир, только поле, и лес, и мост. Во второй, как медвежонок, я лежал под снегом на другом берегу и ждал, пока тот, кого я слышу, как копает, встретится со мной.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002