|
|
Тогда, классе в третьем, он подошёл ко мне и сказал: "хочешь прокатиться в кабине метро?" И я захотел, хотя никогда бы не осмелился сделать этого - всего лишь на моей остановке, когда машинист поправляет причёску в огромном косметическом зеркале, показать ему указательный палец. "И он пустит меня?" - я не верил в счастье ответственности. "Да, но это - тайна", сказал одногруппник и связался со шпаной, а я вырос сам по себе.
И всегда, лет пятнадцать подряд, подходя к головному вагону, я смотрел внутрь на двух или одного мужика, трогавших силовые рычаги поезда, и ждал их приглашения в кабину, словно бы тот парень, знавший от них тайну, рассказал им про меня. Я хотел увидеть, как отворяются повороты рельс, как останавливать и трогать поезд, как можно повелевать жизнями восьми битком вагонов, говоря им что-то, выходите все или оставайтесь, властвовать тем, что всегда повелевало мною. Но, встречая машинистов на конечных станциях, идущих устало в подсобные помещения, я всё больше убеждался в шутке друга, что волшебный палец означал простой вопрос о свободном месте, и что метро мало отличается от маршрутного такси, всего лишь вид транспорта. Да и в кабину мне расхотелось - я уже мог вообразить желаемое, которое было больше реальности, хотя и меньше волшебства, но всё равно - я перестал замечать шум метро как приевшуюся рекламу - просто выключал звук.
И вскоре, чтобы заполнить часто проживаемое место жизни, я стал заселять метро страхами. Меня уже приглашали понятым для отрезвления пьяного, я видел, где хранятся танкообразные пылесосы, и место хранения волшебных палочек заняли сумрачные кафельные подсобки с непонятными людьми и надувными телефонами из железа. Я представлял, как машинист засыпает на посту, и поезд мчит мимо всех станций, пока не ломается автоматика, и он не врезается в зад предыдущему. Или, на эскалаторе, происходит поломка лестницы, люди стоят в ожидании и вдруг начинают медленно, спиной катиться вниз; скорость свободного падения нарастает, и самые отчаянные прыгают на соседние ленты, которые в свою очередь начинают падение. Те, кто умостился на оргалите перекрытий, радуются недолго - под адовый треск они проваливаются в машинное отделение, которое явно сильнее их.
Но самое страшное могло произойти, если бы случилось наводнение. Хотя и говорят, что строители всё предусмотрели - ничего нельзя знать наверняка. В таком случае поезд остановился бы в темноте тоннеля, как это часто бывает, машинист объявил бы что-нибудь успокаивающее, и все продолжили бы свои убивающие время дела. И хотя в таких ситуациях не проговаривается беспокойство - оно подспудно ощущалось бы в каждом втором. И в момент общего напряжённого ожидания вдруг послышалось бы журчание воды. Самые смелые начали бы оглядываться на остальных, кто якобы ничего не замечает, и самые трусливые из них кинулись бы разговаривать с машинистом - но там молчала бы тишина. И тогда уже все захваченные в плен пассажиры увидели бы, как через невидимые щели в полу начинает просачиваться вода, рисовать волнующие узоры и стирать их собой. И тогда началась бы паника, но дальше я не мог фантазировать, пугаясь своего воображения.
Ещё с древнего детства я помнил, что мои страхи настолько действуют на меня, что я начинаю полагаться на них больше, чем на реальные факты, и что сами эти факты становятся фантазией тех, кто мне их сообщал. Я принимал к сведению, что земля - круглая и что она вращается вокруг солнца, но сам боялся попасться на глаза той самой подножной черепахе и, подпрыгнув, приземлялся под углом к поверхности, чтобы проверить вращение земли, и, как и ожидал, падал в неравновесии, доказывая самому себе статичность поверхности. Мне говорили: слушайся тётю или дядю, потому что они хорошие, но я думал, что как только они скрываются из виду, они превращаются в омерзительных чудовищ, и я, превозмогая страх, подкрадывался к щёлке двери и заглядывался на гостей, но они успевали обернуться людьми, и я думал - они не только ужасные, но и хитрющие животные, и только тогда пугался по настоящему, ведь они умели разгадывать мои манёвры и, легко избавляясь от них, готовили мне поистине страшное наказание. И ещё я боялся смерти, как никто никогда не боялся её, хотя мне ничего не говорили о ней. Я просто представлял, как меня не станет, и почему-то я оказывался ближе к проблеме исчезновения, чем окружавшие меня взрослые, ходившие жить совершенно спокойно; я понимал, что я ещё маленький и что меня так легко вернуть обратно куда-то туда, и я хотел скорее вырасти, чтобы стать неповоротливым и инертным, и сообщал всем об этом до тех пор, пока меня не стали называть "взрослым". Вот все эти страхи настолько определяли моё поведение и внутреннее ощущение, что с возрастом не исчезли, а мутировали под воздействием образования, всё равно не объясняющего мне мою тревогу.
Я вспомнил об этом в очередной раз в тоннеле метро, когда поезд, и так часто останавливающийся в этом перегоне, застыл надолго, и даже те, кто поначалу оглядывался в поисках помощи, смирился с опозданием на нелюбимую работу. Я сложил книгу от напряжения и стал оглядываться по сторонам - вроде ничего не менялось, но сознание определяет бытие, и мне стало жутко тревожно, как если бы я потерял три аттестата со всеми знаниями - страхи прошлого и настоящего столпились у порога моего сознания и вежливо приглашали друг друга пройти. Хуже всего было монотонное жужжание динамиков, оно напоминало коллективное отпевание в церкви, и чтобы стать наблюдателем и отогнать страхи, я принялся брать зудящую ноту. Наконец, в вагоне щёлкнуло, и машинист голосом только что проснувшегося человека сообщил, что отправление задерживается, просьба соблюдать спокойствие. И вот это требование сломило меня, я сдался страхам и, сделав вид, что мне сейчас выходить, хотя это было не так, стал пробираться к той двери, рядом с которой висела "связь с машинистом". Народу было много и я понимал, что своим движением только расшатываю нервы остальным, но, приобретая трение о них, я как бы отдавал им по страху каждому, и, хотя страхов было больше, мне стало чуточку легче, как поимка второго зайца бесстрашия. Я добился своего и стал лицом к двери. Теперь я мог наблюдать происходящее в вагоне, если бы там что-нибудь происходило, отражением от украшенного проводами бетона тоннеля. Если бы я был подавляем страхами - я бы не прожил так долго. Как противоядие этому злу родились бесстрашие и отвага, пусть воображаемые, но не больше, чем страхи. Вот и тогда я подумал, сколько можно было бы совершить подвигов, если бы пассажирам что-нибудь угрожало, достаточно прислушаться к себе, чтобы понять, насколько свободен человек в критических ситуациях и что ему может помешать только собственная трусость. Более того, геройское поведение совсем не случайность, а единственно возможная необходимость при опасности, и, скорее всего, те, кто уже проявил себя, подчинялись не трезвому расчёту, а той самой необходимости, и что человеческое восприятие автоматически родило из них примеры для подражания. Вот и я снова представил себя на месте спасателя, как помогаю старушкам выбраться из ямы эскалатора, как ребёнка протягиваю уже спасённой матери, или веду ленту пассажиров сквозь тьму тоннеля, чувствуя внутри себя свет общего спасения. Я даже подумал, как можно использовать для этих целей тянущиеся провода, и только успел пересчитать их, как из расщелины похожих на соты плит вначале медленно, но всё усиливающимися толчками начала просачиваться вода. И словно бы в ответ стихии обрушилась испарина. Я заворожено глядел на проточку тоннеля, не понимая, что это происходит не в моей фантазии, а в той самой реальности, в которой я никогда ещё не был так близок к страху. Мне казалось, что так и должно быть, что это ремонтные работы, что чуть ли не сам машинист, везущий нас, открыл кранчик попить, и сейчас закроет и двинется дальше. Я сфокусировал зрение подальше в окне и увидел, что множество людей, пусть даже и не видящих аварии, относятся к происходящему спокойно, и хотя они продолжали мнимо коротать время, они стали совершенно другими, в худшем случае - заодно с водой и подземельем. И я ощутил себя прижатым одиночеством к двери, за которую не выйти, я видел, как потоки воды, уже появившиеся справа и слева, вымывают в бетонной породе целые окна и смотрят на мои мучения влажными глазами. Я понял, что этим людям безразлично умирать, что они, пусть даже и пережившие подобные моим страхи, но как-то справившиеся с ними, могут принять смерть равнодушно, как снотворное, и что они, не замечая катастрофы - невозможно не заметить - имеют стойкость оставаться самими собой. И тогда я ощутил двойное одиночество, к физическому добавилось нравственное, неужели я настолько слаб, что, впервые оказавшись перед гибелью, единственный не могу справиться с судьбой? Вот почему так мало спасается в мире, осенило меня, но я уже предал всех этих гамлетов - я видел, как первые струйки мёртвой воды обступили мои подошвы, и тогда закричал "позвольте" - и, открыв узкое окно справа от головы, я наступил сидящему подо мной на колени, оставив ему мокрый след, и прыгнул в черноту форточки. Боже мой, я был в аффекте, я бы никогда не позволил себе этого, и уже барахтаясь по пояс в тоннеле, задевая ногами сидящих, я слышал осуждение всех оставшихся в вагоне, но их перекрыл голос машиниста: "граждане, прошу соблюдать спокойствие, не предпринимайте никаких действий. Сейчас откроют на проход вагоны. Ситуация под контролем..." Но я видел перед собой бескрайнее чёрное море и в нём - волнистые тени голов в прямоугольниках света. Наконец, я упал вниз и, чуть не захлебнувшись, поднялся на ноги - мне было по грудь воды. Я смотрел на зеркально искажённые надписи "не прислоняться" и на ещё более изрешеченные ужасом лица людей, стоящих ещё недавно рядом со мной. Неровности стекла смягчали их ужас, но и с этим я понял, что они ни о чём не подозревали минуту назад. Вслед за мной, и тут и там, люди пытались лезть в форточки, но их отталкивали следующие по очереди, которых, в свою очередь, отпихивали и первые, и следующие. Ни у кого не получалось высунуться дальше шеи, а этим счастливчикам эту шею прижимали до крови к краю рамы. Те, кто сидели и были ближе всех к форточкам, служили подставками для лезущих вверх. Вал волнения нарастал, и я уже не мог разобрать отдельных частей тела. Не было и мысли кого-либо спасти - двери, судя по всему, заклинило, а я стоял в узкой полоске пространства в полнейшей растерянности. Меня охватил панический страх, я уже не мог думать о ком-либо, в том числе и о себе, повинуясь ни разу не проявившемуся в жизни инстинкту я поплыл под тяжестью одежды в сторону ближайшей станции, хотя направление тоже определил инстинкт. И тут в вагонах начал мигать и за десять секунд погас весь свет - я стал слышать ровный гул прошений о помощи, тонущий с моей стороны в падающей сбоку воде. Я добрался до головного вагона в полной темноте и тут инстинкт различил близость станции и дал мне силы. Плыть по всей ширине стало легче, хотя иногда я ударялся о края тоннеля, но сразу прибавлял в скорости. Кажется, позади и впереди меня раздавались не мои всплески, но я не мог различить, один ли я, или кого-то уже обогнал. Я выплыл на станцию, когда тоннель касался меня с двух сторон. По главному каналу сбоку шли арки колонн, и я нырнул в первую же из них. Там, в центральном нефе станции, я увидел остановившиеся эскалаторы и барахтающихся на уровне воды людей. Уровень жизни стремился на поверхность и те, кто не мог карабкаться вверх, плыли вместе с ним. Инстинкт подумал, что эти люди вне опасности и стал спасать меня; растолкав кого-то и поднявшись на свободную ступень, я выскочил из воды и попробовал пойти. Но сейчас привычная операция отнимала столько сил, словно я был в юпитерском метро, но жить хотелось больше, чем плавать, и я преодолел сто вертикальных метров. Я еле выполз через стеклянные двери и попал в руки к каким-то специалистам, они подхватывали кого-то ещё и ещё, но я ничего не видел и не чувствовал. Я сипло дышал ртом и шатался на четвереньках, а мне в лицо совали бутылочки. В беспамятстве я вдохнул в себя - это оказалась вода - и меня стошнило в желающие мне добра руки.
Они сказали, что теперь всё хорошо, что можно выписываться, я подсчитал - прошло около недели. Никто не говорил о происшедшем, да и я не спрашивал, почему оказался здесь. И город был по-прежнему шустр. Я купил еженедельники - в них ни слова ни о каких трагедиях. По телевизору - тишина. Тогда я спустился в метро на одной конечной и проехал город насквозь - в том перегоне, в котором всё случилось, люди были спокойнее обычного. Я ехал днём и смотрел за окно - все стены крепости были целыми и словно бы укреплёнными заново.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|