На главную
Литературный биг-бенд
страница автора

Дневник за концерт

Роберт Энтони Плант родился 20 августа 1948 года на границе Англии и Уэльса в маленьком местечке Киддерминстер, графство Вустершир. И я купил билет на Роберта Планта.

Вернее так: Роберт Плант, один из основателей легендарных Led Zeppelin, впервые приехал в Москву и Кузьма уговорил меня пойти вместе с ним.

Ещё точнее так: Николай Граник родился 5 августа 1978 года в границах МКАД и в 2002 году Роберт Плант пел ему песни.

Я нюхал билет, я трогал его пальцем под разными углами, чтобы полоски пота, образованные движением, легли под одним углом и стали незаметны, приближая билет к типографии, я не сгибал его ни пополам, ни в больше раз, предусмотрительно нося ценность в местах покрупнее, я внимательно прочитал "правила поведения на трибуне" и по страху не взял с собой оптики помимо уменьшающих мир очков. Я боялся, что провинция "контроля", держащаяся у билета через раз пиксель пустоты, оторвётся раньше предназначенных для неё рук. Я запомнил число ещё раз - четырнадцатое ноября - и ушёл с работы пораньше. Я приехал к месту встречи ещё раньше всех и долго ходил вдоль держащих землю столбов, всматриваясь в лица тех, с кем мне придётся провести ближайшие три часа.

Мне кажется, я был невидим, как волнующемуся перед экзаменом студенту время кажет обратную сторону, так и мне, завёрнутому в билет, приоткрылось следующее за нашим измерение пространства - скорее, приоткрылось нам, когда мы, инверсной дельтой Волги, втекали в русло "олимпийского". И всё, что было запрещено перепуганной российской властью, одетой с утра в погоны серого цвета, стало возможным, словно любой, кто шёл с невнятно-нечистыми помыслами, становился видимым и раскрашенным в террористическую радугу. И поэтому не останавливали никого; мы проходили внутрь по невидимому предъявлению души, сквозь металлические рамки, возбуждающиеся от металла, сквозь слушавших в недавней юности кордонов милиции, мы проносили нотные листы памяти, исчерканные несостоявшимися карьерами музыкантов, протаскивали фотоаппараты с годовым запасом плёнки, кинокамеры от версаче, мы тащили внутрь любой микропроцессор, способный запоминать.

Нам было легко не в пример помнившимся рок-концертам, когда еле накопленных на билет денег всё равно не хватало, и мы просачивались туманом через крышу, мы ползали у ног длинноволосых входохранителей, стоя как можно ближе к партерному бортику мы потели от невозможности поднять руки вверх и сдаться на милость знакомой и понятой когда-то давно музыке, но сейчас не ощущаемой как нечто из ряда вон необходимое, играя роль вдумчивого и вечного фэна. Нам было легко не помнить, и даже забыть всё наше музыкальное прошлое, находясь как бы на каникулах перед началом совершенно нового обучения, лепя и комкая песок памяти, для крепости смоченный морем интимных и пролитых самому себе слёз. Я сделал шахматный ход в сектор С15 и оказался на закрытом, перегороженным надвое стадионом, в пешечном ряду белых фигур, ожидающих развития партии. Мы были одними из первых, и Кузьма выдал мне слабенький, в пропорциях относительно своего, бинокль, равный краткости моей истории любви к цеппелинам относительно своей страсти.

Я безвозвратно влюбился в магическое, как харизма самой группы, число участников группы периода полураспада. Не думая о культурологическом моменте их прихода в мир, я заслушал винчестер до дыр, предпочитая его другой работе или отдыху. Led Zeppelin пришли в музыку на границе 60-х и 70-х, полностью подчинив себе ровно десятилетие, следующее за децимой битлз; они сказали своё "эль" в музыкальном алфавите, разрешив деньгам липнуть к мастерским пальцам, разрешив также тратить их на совместные и личные нужды, становясь год от года лишь профессиональнее, как если бы сейчас легализовали марихуану. Они показали рафинированному миру достойный и светлый агрессивный по звучанию ответ, как пишут критики, сплава хард-рока и блюза, словно давая выход из философского тупика невозможности наивного изменения мира, оправдывая его имманентную инерционность. Не задумываясь насчёт других или вместе с ними, не споря и не выдвигая общественных концепций, они разрешили самостоятельное, эгоистичное спасение от соблазнов жизни путём погружения, выхолащивания этих самых препон. Они избрали только музыку, и она прощала им всё - и дикие оргии в забронированных отелях, и песочницу кокаина, и принципиальность в вопросах собственного творчества, оформления и тд; и как нам сейчас всё это не важно, насколько истинное и вечное увлечение больше сиюминутных проходящих утех, и они, все четверо, после каждого концерта знали это так же хорошо, как и до него.

Мы сидели на вертикали коня, слишком сбоку, чтобы проекция сцены на нас ничего не искажала. Надо мной властвовали три семёрки - ряда, места и стоимости. Я менял бинокли, как перчатки на Меркурии, то приближая сцену и высчитывая число гитар (по восемь с каждого края), то отъезжая на оптических качелях назад к себе на трибуну. Любовь тесное чувство, особенно когда соседний, слоновий сектор пустовал совершенно, отделённый от нас полуметром подтрибунной пропасти и невысокими бортиками. И мы решились сделать неправильный по правилам ход: я запрятал бинокль в кофр, вдел его в пальцы и шагнул за борт. И в это время петля на ладони старчески ослабла, я не смог сжать пальцы в другую сторону и просчитал всю параболическую траекторию падения бинокля, по которой полетел кофр и, ударившись глубоко внизу, родил на преломлённый свет свои окуляры. Стоя глубоко вверху я видел мать и сына при смерти, рушилось сразу три неоткрытых вселенных, но я не мог допустить катастрофы: собрав свои усилия и упущения за жизнь, через секунду я спрыгнул вниз, на лету вдел сына обратно в мать, и, оттолкнувшись назад силами инерции, взлетел на свой законный ряд, но уже в слоновий сектор, где меня поджидали те, кому не надо было искуплять претензию на любовь к цеппелинам.

Когда на сцене стоит человек ростом за полсотни лет, не меняющий своего имиджа примерно столько же, вьющий белокурые лохмы одной силой воли, пытаясь не доказать, а повторить то, что уже было когда-то пройдено, невольно приходит мысль об обмане. И только оптической силой, открытой светом, удаётся разглядеть, насколько этот человек изменился внешне - став похожим на твоего умершего дедушку, пролетев к тебе океан воздушной болезни, застирав джинсы и перепрошив рунами чёрную рубашку, - и насколько он не изменился внутренне. Словно электрогитара, только наоборот, не когда звук издаётся посторонними устройствами, а когда сама гитара - звук, так и Роберт Плант, слившись со своими внутри механизмами звуко- и телоизвлечения, извиваясь под излучением пульта богоуправления, петых два часа не изменил себе ни на полутон. "10 минут на сцене стоят того, чтобы подохнуть в канаве" - сказал он однажды и высветлил собственную судьбу, даровавшую ему намного больше. Он играл не только голосом, дирижировал не только музыкантами, он давал бытию право на голос, сознанию - на движение. Он принимал волны музыки и воплощал их из себя и собой, он играл роль рок-звезды, нарочно объясняя и объявляя такую форму концерта, как песни, чего ему было недостаточно, и он извивался, переизлучал звук обратно механическими колебаниями, он летал по сцене в свои минус пятьдесят лет, он мучил стенающий микрофон и его стойку, он всего лишь улыбался и гримасничал, зазывая зрителей за собой.

И встала между нами преграда: в окуляр моего бинокля ничего не стало видно - я глянул поверх и уткнулся, остался с носом в табличке "служба охраны". Человек, словно писал шахматные правила, спросил меня "а получится ли сделать ход обратно", и я внешне малодушно и уверенно ответил "да", зная, что легче умру, чем воплощу произнесённое, ведь умереть можно лишь один раз в жизни, как и увидеть Планта поближе, и что выбирать мне не придётся. Но человек стоял к сцене спиной и не помнил своего комсомольского прошлого, он был соринкой в глазу Бога, он служил сам не понимал кому, и он был слишком плотный, чтобы даже самая мощная оптика могла пробиться сквозь него. И я всеми силами отогнал его на край клетки, туда, куда ему и положено, - вниз, к исполнению его жадных до материала обязанностей, и я забыл про него, зачеркнув мир вне оптической дыры в пространстве, и он растворился в своей ответственности, которая поглотила его, оставшись невидимой, в отличие от ярких переливов сцены.

Сам факт соприкосновения реальностей, пошло называемый как "легенда", нужно рассматривать в ином свете. До концерта такой проблемы не возникало - был я и были плёнки и книжки, статьи с фотографиями. Мы были разделены не меньше Ромео и Джульетты, для меня Плант был Лениным, молча спящим в своём храме, и наше взаимодействие было возможно только опосредованно через носители информации, как питание биомассой, у меня была своя скучная жизнь, у него - своя, запомненная чем ни попадя. Но лишь перенос в равные климатические условия, в расстояние прямой видимости обнажает всю ложность прежнего понимания отношений. Совершенным образом феномен "легенды" редуцируется до "демократического" равенства и возносится до вселенской любви, отметая прежние формы взаимодействия как преходящие, долженствующие рассыпаться от прикосновения истинной реальности.

Известно, что дух группы, деятельности людей продиктован требованиями времени в котором они существуют, и дальше - требованиями вечности к этому времени. И можно сколько угодно кружиться около предназначения цеппелинов, их миссии, целей и задач, - ясно одно, что время, породившее их, ушло безвозвратно, и что мы, придя из совершенно по-другому комфортабельных квартир, слыша-видя-ненавидя полностью другой набор окружающего нас мира, может быть даже дав ответ на вопрос того, прошедшего времени, мы не можем снова вернуться туда, где многие из нас даже не существовали в актуальности, не ставили перед собой вопросов семидесятых, многие даже не знали, что именно цеппелины на что-то там ответили; все мы, пришедшие в этот день на концерт, хотели заново услышать ответ на то, что нас, если по честному, не волновало в той степени, в состоянии которой даются ответы. И, подозреваю, что и Плант, когда-то ответивший за всё, и, будучи честным, давно ушедший от пройденной проблематики, поставивший и расколовший новые загадки, вынужденный проходиться, реанимировать тот, пользовавшийся наибольшим успехом, песенный материал, который никогда уже не попадёт в ту же самую точку, что тот самый Плант надеялся на вхождение в ту же реку хотя бы по щиколотку. Но, мучил меня вопрос, если обе вроде бы заинтересованные стороны концерта отчётливо осознают некую картинность акции, если все понимают кукольность представления друг друга, лишённую имманентного нерва времени, зачем все продолжают играть в "как будто ничего не изменилось", сохраняя маску респектабельности своей роли? Зачем уверения товарищу по вере в любви к цеппелинам, зачем крики "давай рок" с галёрки, зачем я сам отдал время = деньги и теперь сижу с сердечной аритмией всего в каких-нибудь двухстах метрах от действительно живого человека-легенды? И я понял, а другого не дано, ответ: я предал свои социальные корни ровно в той степени, чтобы понять, что проблему времени ставит само это понятие, возникающее между людьми, как будильник необходим только тому, кто ежедневно посещает работу, и что сама проблема эпох возникает из сознания, раздельно в эти эпохи помещённое, и я, как зажатый между надгробных дат, не мог не смущаться своего чувства. Но, сидя на синем от бездействия стуле, я понял, что проблемы времени нет в самом Планте, что время воспользовалось одной из его и товарищей ипостасью для решения своих прикладных задач, и оставила остального человека в покое, тем самым даровав ему ещё большую свободу от Бога. Я понял, что происходящее на сцене есть здесь и сейчас, то есть всегда и везде, что набор букв и нот, образующий песню, есть всего лишь подчёркнутая гиперссылка на Вечность, то есть масштаб спетого отменяется тем, что стоит за ним, а Плант - лишь курсор мыши. И мы, воздыхающие нависшим амфитеатром, уже не подпадаем под калькулятор статистического отсчёта, мы не покупали билеты, мы не кушали в буфетах, мы не загружали соту; мы также стояли на сцене в тот день, ничем не отличаясь от Планта (с поправкой на имя), мы могли меняться местами и циферблатами, не меняя вечной суммы, мы коллективно и только за счёт веры преодолели время в тридцать и намного больше лет, мы пронеслись под Ла-Маншем, на солнце и обратно, мы уже не помнили, а зачем, названий улиц и терминов книг, мы были all are one and one is all.

Роберт Энтони Плант Вышел на сцену СК "Олимпийский" 14 ноября 2002 года в 19-40 и отыграл двухчасовой концерт, составленный из песен репертуара Led Zeppelin и сольных проектов певца. На концерте присутствовало не менее десяти тысяч человек.


ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002