Мне страшно открывать блокнот.

Как после операции на ноги встать на костыли, как после автомобильной катастрофы получить права. Это и была катастрофа, с потерей управления и побочными жертвами по встречной полосе, хотя я и старался свести их к минимуму. Когда тебя спрашивают о делах - нельзя отвечать, что плохо, потому что людям должно быть хорошо. Такие катастрофы обязательны раза три в год, хотя раньше было больше, но их значение было меньше - сколько раз я натыкался на бордюры передним колесом "салюта".

Я читаю дневники Кафки за 1910 год. Господи, опять весь мир отвлекает меня. Поражает его уверенность, причём с детских лет, в предначертанности ему чертить литературу. Все эти рассказы про отроческое позёрство перед семьёй дяди, перед Штайнером, самим собой - это поразительное свидетельство выбора "быть". "Чем я оправдаю то, что не написал сегодня ни одной строчки? - Ничем!" И так всю жизнь - подавленность ответственностью перед малейшими проявлениями в мир, до "я скорее позволю избивать себя в очерченном вокруг меня круге, чем сам изобью кого-либо вне его", и в то же время страх ещё большей ответственности перед самим собой за ненаписанное. Я подумал, что природа двух этих страхов совершенно не связана друг с другом, не имеет общих точек в Кафке, да и в любом другом. Особенность его - в одновременном наличии двух этих страхов, в такой степени определившая его, что, как если закрывать диафрагму объектива, останутся только две тусклые точки напротив друг друга - всё остальное погрузится во тьму.

Я не люблю Кафку. Ненавижу за его Адномерность, за его тему, которую не могу рассматривать отвлечённо, за то что он такой гений цепляет меня на каждой странице, как регбисты противника. Кафка - это мир под давлением, отчего повышается плотность вещества и невозможно продвигаться и чувствовать себя свободным. Я словно пью страницы смол, так вязко они написаны, но в то же время, как будто ничего не происходит. Каждый персонаж всасывает в свою логику и заставляет подчиняться ей, жить и поступать по её законам, и все вместе они выпадают из одного человека, который не может не писать об этом.

Начал читать "замок" - ещё не дошёл до середины - и уже не могу продолжать, вижу, чем закончится вторая, добавочная жизнь Йозефа К. Все три романа Кафки выстроились в заостряющуюся пирамиду, и если в "Америке" речь шла об ответственности человека перед человеком, в "процессе" - перед государством, то в "замке" - перед богом. И каждый раз феномен противостояния описывается через обстоятельства "проще некуда": дома, проулки, горничные, фройляйн, рубашки, всё пахнет молью и нарочно съедено нафталином. И каждый раз ответственность губит героя. Если Карл Россман из недописанной "Америки" оставлен жить среди сумбурных людей, то "процесс" уже убивает тело героя, как собаку. Я понимаю, что "замок" должен кончиться духовной смертью героя, потому что небеса Кафки темны беспросветно. Весь замок - это развитие легенды о стражнике и просителе из предпоследней главы "процесса". Мне нельзя это читать, стоящему перед тем же вопросом именно сегодня, поэтому и взявшим на прочтение "замок".

Мне страшно открывать блокнот, потому что это гроб, и чем больше напишу, тем толще гвозди. Каждое написанное слово показывает мне, что оно лишнее, как все детишки похожи на отца. Я снова лишний. Я снова сижу около привратника и жду, пока он меня пропустит, а концовку рассказал Кафка - смерть. Это большая ложь - писать в дневнике, что не пишется, и совать это в интернет! Я понимаю, что связан ответственностью даже не перед 1977, но перед собственным образом в их глазах и остального мира. Иначе ничего проще, чем НЕ писать, не было бы! Я пишу не из необходимости, но из необходимости другого. Чтобы соответствовать! Я до сих пор не знаю, для чего предназначен, как двурукое изделие, и никогда не войду в эти воротца, не узнаю, умею ли я, предложено ли мне "писать", "снимать", "играть", потому что ответ на это невозможно дать не из себя. Именно та решимость, с которой Кафка должен был не спать по ночам, недоступна мне. И есть большой соблазн объективизировать эти причины в том, что "не дано" от природы, потому что в 25 лет такими вопросами уже не задаются. И с каждым годом вероятность положительного ответа (или вообще - ответа) уменьшается, как цепляться за набирающую высоту корзину воздушного шара. Вот одна из самых острых печалей мира - приказать себе "не быть". Потому что никакой уверенности для решимости творить - не нужно, ты либо дышишь, либо нет - а если мне нужно "решиться", то это как бояться нырнуть "рыбкой", все равно плюхнешься коленками с подбородком. Талант - он врождённая сука.

Для меня мир - лубок, нарисованные контурные изображения с запахом акварели. И когда какая-нибудь Ксюша пробирается туда, где как бы всё то же, что и снаружи, и не понимает сложностей запаролированного доступа, я не могу объяснить, что для меня это разные вещи, что именно она стала для меня настоящей, в то время как и до, и особенно после, без вариантов возврата, она, как клочок мира, снова стала лубком. Я похож на свою мать, хранящую в шкафу скелет моего отца. Если я не могу решиться на один выход - вверх, то не смогу и на противоположный - вниз, как герои Кафки все подчинялись вынуждающим их обстоятельствам, надеясь приобрести себе плюсы в тылу врага, но только заражались их смертельным СПИДом. Где-то это называется "жизнь отымела", я вижу много спившихся, а если женщина - растолстевших людей, уже переживших то же самое, и теперь язык не поднимется иронизировать, потому что сам от себя и погибнет. Это не вопрос эстетики, но проблема смысла. Выручка кассового аппарата "библио-глобуса" всегда будет больше количества книг, потому что не сорок Моисеев водило евреев по пустыне один год, а наоборот. И как хочется подавленному и горденькому человеческому мясу внутри быть на полке вечности, а не на прилавке в гастрономе от союза писателей!

Причём вопрос как бы давно снят временем - сегодня можно убить сто человек и стать депутатом, и так же стоять на полке, и это ДАСТ, если отсвежевать этику; я мог бы сказать про что угодно, и если возникает слово "литература", то только в контексте "службы", потому что отвратительно ходить в красковский дом на службу, играть такой довесок до ровно четырёх килограммов. Как вы яхту назовёте, так она и вас назовёт! Поставленный Пашей дуализм творчества и товарищества неразрешим по своей сути - останется только одно. Впрочем, останется четыре: у Паши - творчество, у Антона - товарищество, у Кузи - и то и другое, у меня - уже ничего. Бог дал - Бог не взял обратно. Грегор должен подохнуть, потому что в мире есть ещё другие животные.

16:46 - 18:46

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002