На главную
Литературный биг-бенд
страница автора

1.
Каждый день я живу на подходе всё более неопровержимой жизни. Так чувствовал Семён и не выговаривал этого вслух. В детстве чудесное было сплошь и рядом, стоило лишь пуститься на улицу, как там оказывалось всё только новое, только что завезённое специально для него: открытые качели и их гнутые невкусные поручни. Семён качался сколько влезало пока небо серело, пока небо голубело, пока небо покрывалось звёздной оспой, а Семён всё лежал и лежал лицом вверх, спиной на доске и покачивался: небо не двигалось сначала - в одну сторону, а потом - не возвращалось обратно. Семён дожидался, когда с работы выйдет мама, проедет на автобусе битком, пройдёт квартал и окликнет его с площадки. Семён срывается с качелей на встречу. До дома ещё полпути и мама идёт с Семёном за руку: расслаблено, не думая ни о какой опасности. Там они должны пройти мимо срезанных по пояс кустарников по наледеневшему скату. Мороз настал нешуточный, но Семён радуется и, как никто - никогда, не готовится к удару. В темноте он болтает, мама из темноты кивает, и, как одна из следующих фраз, в низу спуска в шпалеру идёт тёмная полоса. Мама, не понимая, близится, не понимая: что это; ребёнку - тоже чудно, он отмечает каждое отличие от вчерашнего; и ближе-ближе на подходе они видят, что там темнеют две ноги в брюках.

В разломе куста сидит на мороженой земле человек в позе живого, не шевелится. По обмяклым плечам по упавшему положению головы, по сотням мелочей, виденных за жизнь, мама чётко понимает, что мужик - пьяный: чернеет сбитая кепка, белый пакет, железный от мороза, стоит рядом как помятое ведро. Мужик не шевелится, и мать быстро жалеет, что пошли этой малолюдной дорогой, потому что с проходного пути наверняка бы давно такого убрали добрые люди. Семён уже видел пьяных пару раз и понимал, что это - плохо. Один - лежал сползшим у прилавка в рыбном отделе, и его тягали вверх два мальчугана в халатах, а второй - был лешим, по словам пугавшей матери, и жил в лесу, в который нельзя без неё ходить. Мама понимала, что следует сына учить лучшему что есть великого в человеке. Но даже вдвоём они бы не подняли мужика. К тому же: он пьян. А пьяных она - больше чем людей любила - не переносила. И не смогши подавить неприязни - подавила человеколюбие. "мам, дядя лежит?" - спросил Семён, но по строгому взгляду мамы в сторону понял, что спрашивает что-то нехорошее. Семён почувствовал себя виноватым, но человек, лежавший в кустах, тоже его интересовал, как луна, про которую вчера на ночь прочитала мама: про фазы и про приливы. Мама возмущалась на мужика, уводила по ледяному воздуху сына дальше домой и всё-таки не удержалась, выдала себя: "Вот кому-то наказание" - сказала, как от сердца оторвала, мама, и - ничего больше. Но по тому, как её рука утаскивала его прочь, по отмеченному Семёном повороту её головы, он понял, что мама что-то от него скрыла, но, не зная ничего о том, как заканчивается жизнь, не думал, что мать скрыла от него, что они только что убили человека.

Мама обернулась назад как бы невзначай, но сын почувствовал, на что она смотрела: живой ли он: и нога кажется дёрнулась и подтянулась к груди. Мать облегчённо и быстрее пошла прочь, замолчав с сыном. Семён не знал как правильно, а как - нет. Но чувствовал: что-то случилось, чего-то недоговорено. "Мам, а что?" - боялся спросить Семён и мама ему покажет на более лёгком примере как жалеть её во время нездоровья или помогать нести ей тяжёлые сумки с хвостатой рыбой, картошкою.

2.
на следующий день через двадцать лет Семён, студёным вечером углубившись в куртку, как улитка - в тёплую листву, спускался меж подровненных кустов домой. И из бока малолюдной дороги торчали ноги. Семён подошёл после уставшей работы и прошёл мимо. Он сделал отсюда несколько шагов, но встал. Ему было неловко стоять так заметно на виду оживлённой дорожки рядом. Людям не было до него дела: никто и не смотрел в случайную сторону, но Семён сам за себя стыдился: что он здесь стоит, надо идти домой. Но он уже увидел мужика. Его лицо лежало в скованных околевших пальцах мороза. Семёна лицо и лицо мужика: всё, что было наружу у всех людей, одинаково обмораживалось. Семёну было досадно, что он заметил мужика и должен ему помогать. Он вернулся к телу, посмотрел, хотя чувствовал, что тот - живой, но всё же чуть испугался, когда нагнулся и, протянув руку, не дотянулся немного, но, смирив страх, коснулся. Мягкий. Голова лежала как круглая пчела в тюльпане разошедшегося ворота. Пахла пьяным. Парень склонился слишком близко как друг и отшатнулся, поняв: за кого его примут, заметив, люди. Он нарочно выпрямился и сделал для внешнего наблюдателя несколько правильных разумных шагов мимо куста. Вернулся, озираясь на светлых на дороге людей и было стыдно окрикнуть женщину в меховой шапке или гологолового парня, не боящегося простуды ушей в такой мороз. Семён забыл о себе, а когда он всё-таки бросит мужика на растерзание естества, он почувствует: как кристаллы мороза висят в воздухе и о них, проходя, - корябаешься. Но пока он ещё боролся, хотя бОльшая часть парламента его души спокойно и бездушно смотрела на пьяного.

- Он бы ведь лежал так без меня, если бы я не прошёл. Лежал бы. И мне не надо даже внутри себя врать, что я его не видел. Нет, я проходил, смотрел, но во мне нет к нему чувств. Я вообще - невпечатлительный не жалобливый человек. И что я буду себя насиловать, лезть в помощь?! да я его один не дотащу. Да и он - лежит на земле, зимой, напился, ему лет 60: уже не в первОй, небось. - Семён не поверил бы, что мужик ни разу не ночевал на ледяной земле. И добрался же как-то через это до сегодняшнего дня. Пьяным ведь всё сходит без болезни. Ну что я буду себя насиловать. Он упал ведь - такая судьба. Вот! - понял Семён и успокоился ещё больше: он уже отошёл подальше и оттуда, от светлого ларька, как от лампы, успокаивался, глядя на привычные зелёные, цвЕта жжёного сахара бутылки, на мешки пара изо рта людей: - Я же не бог! И не мне решать. Ведь если бы я не прошёл по этой тёмной дорожке, он бы лежал, и как-нибудь выбрался бы - успокаивал, понимая, что успокаивает себя Семён. Но он тут же чувствовал и правоту своих слов. Да никто и не замерзает зимой. Никто из его родных или знакомых про околевшие старые трупы не рассказывал, а такое бы - уж точно вспомнили. - Семён сделал шаг, попробовал: какогО ему: нормально - и уже более верно зашагал прочь, оставляя мужика, пьяного на волю матушки-судьбы.

Но Семён, отдаляясь, не мог бросить думать о том же. Мужик заполз в фотографическую память и, натянув на брови морозный ветер, заснул, не оставляя Семёна даже издали. - Он ведь жизнь чью-то заедает. Пьяный такой приходит; хоть сегодня - отлежится не дОма. От него же - одно мучение родным. - Семён точно так думал. Он не верил, не допускал, что этот вечер - случайный, что, может, не рассчитал сколько выпил. Семён отчётливо не любил увиденного. Он пробовал: прикладывал своё сердце к мужику, и оно - так же неотчётливо не прибавляло ни такта. Но тут же Семён подумал, что он и к себе так же себя чувствует. Что и когда сам лежит-болеет - не любит, когда с постным голосом его навещает мать, потому что и сам не жалостлив к себе: - Так может я ни к кому не могу этого испытать? Но пьяный то не заслуживает этого подавно, у него нос расплылся по лицу. Может быть - форма такая наследственная, но не может быть: это - от пьянства. Каждый день, каждый божий-чёртов день стоит и тянет белый ручей из горлА. Но тут же Семён понял, что так - думают миллионы, ежедневно проходящих (мимо лежащего) людей. Они даже не мучаются, как он: не щурят глаза, уговаривая себя, что не разглядели: кто там упал на кусты. Нет: они поняли, рассмотрели и никого, кроме их собственной неприязни о двух ногах, не видели. Семёну стало неприятно от того, что он оказался заодно с судачащими, крикливыми жёнами, в кульке с некоей принятостью. Бить пьяного - должно было казаться Семёну хорошим тоном, и тут ему не было безразлично: бить он не хотел.

И ещё, самое страшное, что, замедляясь, подходя к дому, остановился Семён: что все свои действия он совершал, думая, что первым, почему-то верным его желанием было подойти, а вторым, сильным и мучительным было тупое бездействие и отторжение. Семён испугался себя как серого паука внутри. Он почувствовал вдруг в обход правильным объяснениям, что вытаскивание мужика из проруби кустов не могло произойти разумно. Вся устойчивая логика прожитого удерживала его в лояльных путах. Он мог не участвовать в продолжении чужого бытия, и никто не укорил бы его ни за что. Все гуманно принимали его неприятие и доставляли ему постоянную свободу, но в которой он почему-то не хотел отрыть летаргически студенеющего мужика. Семён воспринял его как просящего о помощи, как побирушку, но мужик молчал. Он умирал в полном беспамятстве и ничего от Семёна не хотел. И, не прося ни капли, сидел и молча, не просыпаясь, умирая, замерзая, укорял и сомневался во всей проделанной Семёном жизни. Во всех улыбчивых контактах на работе, в его известной доброте на виду. А здесь, за спиной у бытия, на своих лишь глазах Семён молча отступал прочь. И даже на последней очной ставке у ключника Петра мужик ни за что бы не признал в Семёне того не наклонившегося к нему человека: он был слишком пьян, слишком - по ту сторону понимания, чтобы хоть что-то целераздельно понимать и обвинять. Семён смотрел: как в тусклой панели двери лифта он стоял блёклый и отражённый и понял, что его настоящий обвинитель - ещё меньше и ближе. Совсем внутри, совсем забыв, что оно там есть, Семён наткнулся на тихо преданное бескорыстие. Заваленное разумом, как необходимым хламом, оно лежало скриплое и не шевелилось. Семён откопал его и, не лишаясь ума, повернул ноги назад от открывающегося лифта. Семён слишком долго жил разумно, шагая по бруску, словно правда: была бОльшая цель, чем её отсутствие. Семён прямо бросился обратно на улицу, накручивая ощущения до неимоверности. Теперь он страстно боялся опоздать и был совсем другим, совсем не изменившись.

3.
не дописано.

1.5
Обежавший поезд - знает: как всё видно сбоку видно:
как протянется хвостатый, громыхающий, глазастый, скорый, медленный, гремящий, медленеющий на красном,
на бессильно синем небе полустанки, обезьянки подмерзающих людей,
ведьмы-нищенки с газетой над ушами взяли верх
и кричат, и ручки купят, и плакаты, чудо-клей;
всюду-выйдут, всюду-сядут, пролезая сквозь ремонт,
сквозь оранжевые робы, деревянные настилы, ледяные мостовые, замеревший хлебовоз:
пар идёт пшеничный белый из-под щели, как из брови -
льётся кровь, но вместо крови - вкусный запах,
словно всё же влез в буханку пальцем быстро, пока бабушка не смотрит
и находит - где ты должен, а ты - вот он: здесь сидишь
и, влезая пальцем в булку, и, накладывая ложкой, крикнешь после переезда: "до свидания я тут".
Апельсин - послаще груши, а хурма - короче ночи, мандарин висит сквозь ёлку: взять,
сорвать, очистить, съесть; и идёшь зажечь сам свечку, и огонь уже не денет сам себя:
и в окнах, в лампах, в фарах, в микроэлектронном
циферблате свет уходит и ни капли не уйдёт.
Я бегу, бегу оттуда, где равнины дышит юдо,
и покашливает стыком старый поезд насовсем.

29-30ноября2002
22:57-00:57

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002