6 июня 2002 года

В Питере рухнул дом: то ли террористы, то ли газ взорвался, показали - треть дома отделяется от двух, просаживается как в песочнице, складывается как от фашистов, не остаётся ничего. Дом панельный такой, как в спальных районах обычно, общежитие внутри было. Кужугетычу работы больше стало. Спрашивается - почему рухнул дом на самом деле? Ответ давать страшно, так как на него нет денег. Ответ - Питер вымирает, как порождение государственности современной, он индикатор поля State-мощности, он разрушается от времени и природы, от стохастического воздействивя белого шума ветра с моря, в нём всегда было невозможно жить, он воспринимался как перевалочный пункт, подневольное вынужденное существование. Все эти раскольниковские чердаки (Родион тряхнул стариной - написали в москве), климат, перекати-поле морское, и город сейчас вымирает, просто по своей конституции он не говорит об этом. После трагедии люди соберутся молча вокруг, посмотрят понимающе на происходящее и отправятся жить дальше. Они пугают меня сильно, когда едешь только в поезде в питер, уже отличаешь их от остальных - им по фигу до игр, они не умеют играть, прятаться, врать, словно они все заражены раком, только моментальным, до поры. Обречённость из них исходит, и нет времени врать. Весь город такой - валится набок, если в москве компьютерный салон - это мальчики с офисным телефоном в наштанном карманчике, бродящие между глыб стекла вокруг железа, то в питере это стальная дверь в осыпающейся стене и надпись "компьютеры". В этом вся разница. Им не надо врать на уровне восприятия, они не поверят в ложь. Поэтому дома стоят нештукатуренными, некрашенными, поэтому весь центр города, до обводного канала - сплошь ветхая застройка, дома стоят только за счёт рядом стоящих, однотипность - обшарпанные шестиэтажки, цвета грязи, а может, из неё, с колодцами дворов так, что все окна выходят в соседские, а из некоторых кухонь стены только видны, через два метра. Солнца и так нет, а они его загораживают. Подсматривали бы в окна, если бы потребность была. Когда мы жили со светланой у старушки-блокадницы, она рассказывала помимо того, что "вот всю блокаду в этой квартире прожила, в трест ходила, да забыла метрику взять, а теперь собес не даёт больше тыщи двести - только как блокаднице, а не рабочей. так бы три дали, а вот мне собачку на день рождения подарили" - и показала китайскую маленькую набитую ватой и глупыми улыбками, ещё рассказывала, что первый этаж рухнул в подвал, а на второй стали ванну вставлять (Ванн не предполагалось, потому как напротив баня стоит, то есть массово решалось и принималось - питер!) и он тоже рухнул, а я готовился спать лечь на пятом, и не сказал о разрушениях светлане, хватит мне истерик от барыни, но утром, с вещами, у которых остался хозяин, посмотрел в низкие окна - не было ничего, как выселенка, разграбленные на просвет квартиры, так как пола нет, то стены помогают. Рядом дома уже выселены и выжжены, так по всему питеру, словно от наполеона сматывались, и в длинном колодце играют дети, "пас" или "убит", их детство проходит в питере. И бабушка знает, что в любой момент она может полететь в космос, и она рада будет этой славе передовиц. О чём можно рассуждать при падении дома? Никогда на признают, что половина жилого фонда в опаснейше-аварийном состоянии! Не потому, что врать будут, просто в сознании чиновников это - нормальные условия, словно там действуют другие СНиПы, чем по стране, другие методики оценки жизни, белка человеческого. Поэтому террористы, буш, гагарин приземлился - всё одно причины, но не аварийность, потому что нет такого понятия между поребриков. Ксюша, молодец, сказала, что блокада могла быть только Ленинграда, это состояние города по умолчанию, меняются атрибуты. Да и если признать аварийность, то сделать ничего нельзя будет - переселять пол-города нет никаких денег, да никто и не уедет! Послушают - и дальше жить. Прогнозируется страшное - регулярные обвалы и жертвы, и по началу все поймут, что жилищный фонд ветох, и кто-то скажет о программах восстановления, и начнут выполнять что-то, так как сказанное в политике несёт большую ответственность, как бы механизм запускается исполнительный, но всё ограничится фасадными работами - сегодня только памятники в лесах, а потом будет всё в лесах - люди станут уходить в леса, дома продолжат падать и на них перестанут обращать внимание, как перестали на чечню, надоедает волноваться, люди жизнеспособны отчего-то, смерти не видят, и будет как война с природой это, город лет через сто перестанет быть второй столицей, из него повалят назад в страну, будет центр припомаженный и окраины - сателлиты, бизнеса уже не получается, брать с города нечего, он не отдаёт просто так, сначала умри! Он вымрет в катакомбы, путин не доживёт. Поехать туда надо...

Яркий пример программирования на языке общественного уровня - эскалатор. Это не радио, не выключить, и вот едут все, и не как в вагоне, когда слух отключается, а зрение можно закрыть, и на них падают щиты рекламы и в уши бьёт хуйнёй. Например, ни с того, ни с сего, "молодой человек, не бегите по эскалатору, остановитесь! Отдайте нам ваши деньги!" или "Путешествие во времени невозможно? Так было раньше! Отдайте нам ваши деньги!" или вот слащавый такой женский голос заявляет "Пришла весна! (и хочется набить ей мордочку) Ярко светит солнце! (и сдохнуть бы) Отвлекитесь от будничной суеты и отдайте нам ваши деньги!" Да пошли вы все на хуй! Что бесит - что не так богат, чтобы купить себе эскалатор и ездить на нём, да и там заебут-найдут, и вот стоишь как мудак оплёванный, потому что: вытеснять и смеяться над феноменом массового влияния невозможно, потому что она, кто говорит, или снимается, сделала это один раз и раз ей заплатили, мол, всё, вали отсюда, дура, а тиражирует и повторяет автомат, а вытесняет и сопротивляется живой мозг, то есть мозг аналоговый, он устать может, а автомат он цифровой, тупо бессмысленный, борьба неравная. Но и это пусть, но вот задела массовость - смотрю я в спины едущих и понимаю, что они сейчас слышат то же самое, абсолютно, что слова понимаются одинаково, что нас сравняли в одну кучу, таких разных, блять, причесали одинаково, что от этой чумы нельзя избавиться, что она сидит в нас, и мы все знаем, кто такой Караченцов, а на хуя нам он? И столько ткётся такого дерьма, что нельзя так с живыми, да и с мёртвыми не нужно - ряды солдатских могил, пока идёшь вдоль матрицы крестов, столбцы так становятся в просветах, что иногда видишь прямые линии, абсолютно прямые, смерть причёсывается, потом перемешиваются, и вот опять встали геометрически, и нет там никого, учебник по математике, карма неизвестности. Вот она говорит так ласково, словно хочет всех поиметь, переспать со всеми, отдаться одновременно всем, кто слышит - направленность на это сознательная, и люди допускают это в себе, отмечают, мол, какой сладкий голосок, то есть это порнография чистейшая, обессмысливающая, засасывающая, порно посреди тысяч, массовое совокупление в центре города на подземных площадях, страшно становится от перспективы последствий.

Дали книжку - ерофеев, который другой тот самый - бог х - хвалили друзья, что-то нравится, взял, почитал. Вот о чём он? Я посмотрел - у него всё такое - записки путешественника, то есть не писатель он вовсе, как бы он и не скрывает - у него два русла, дневник и проза. Взять дневник - нормальные заметки, такие многие делают, чуть более отстранённые, без первого лица, как дань тиражу, в меру оригинальные, такая публицистика, эссе для толстых журналов. Взять прозу - не верится ей, слишком быстро кончает, ничего не успев сообщить, форма есть, но какая-то дёрганая, кусковатая, отстранённая, словно это с ним на самом деле произошло, а он сумел передать, только наоборот, ни то, ни другое, не втягивает в своё сумасшествие, слишком сознательно рационально оно, ни о чём, ради формы, назидательно, требует с ра зу от читателя реакции, как ребёнок, и язык безжизненный, такая бытовая философия, несмотря на обилие "метафизики" и "мистики". Открывать и читать его надо лет в 20-ть. Не от Бога у него талантик.

Стоял в магазине с вовцом только что, и две женщины впереди долго так выбирали, прикидывали, читали по купленному, загораживали проход телесами, и я так обыкновенненько раздразился чтению вслух состава консервов. Когда они начали набирать печенье в больших хрустящих пакетах, стало невыносимо. Взяли дынное(!) печенье, то есть мы не знали про его существование, а они стали сомневаться, сколько его взять. Я сказал так из-за спины, типа вовцу, "это дынное, прям не знаю, только название одно, никакого вкуса не почувствовал" и тётка эта сказала "да?" и положила пачку назад. Она меня в советчики отнесла, она поверила миру, и дело не в ней, потому что она не могла не поверить суждению о еде, - они априори верны все, даже противоречащие, - это не интересно. А вот то занимает, что как только она доказала свою ограниченность, свою неинтересность и предсказуемость, я тут же рассмеялся, ситуация смешная. Мы шли весёлые, потому что это оказалось не новое мировое зло, а давно известное, столько раз преодолённое, несознательность материи вокруг, которую нужно организовывать, и вкус дынного печенья - тому подтверждение.

Репетиция ночью была отменная - может и надо только одну, для настроя, проводить, когда сил до фига и отец бегает как разведённый. Настрой показателен из-за игры в футбол, на которую мы отправились в начале репетиции - сумасшедшие блиц-партии, три на три, куча моментов, пространство боялось нас и расступалось в воротах. Юра выбрасывал мячи вон с корта и с не меньшим рвением бегал за ними, куза восхищался лобачевской геометрией во плоти, мяч был бит, а потом байт, играли до 110010.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002