мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

23июня2002. ГОГОЛЬ-ЧЕХОВ-ХАРМС (ОО, ЕО, А)

Число слов в рассказах этой последовательной (а не параллельной) троицы логично уменьшается. Чтобы сказать больше прежнего, надо было умудриться говорить меньше, чем предыдущий. Каждый из троих знал только предшественника, а последующий помещался в незалазную будочку с вывеской «будущее». Число моих ощущений образует внутри много больший рассказ, но пока - только обозначу.


Отдельным сателлитом - мысль о влиянии одних явлений искусства на другие, привязанные к этому же времени. Заумный язык Хлебникова, максимальная минимальность рассказов Хармса, квадратная пустота Малевича - кто из кого брал отсутствие слов и/или и(ли) отсутствие красок? Это не пустословство: действительно, ты слушаешь музыку и что-то открываешь (придумываешь) для себя в литературе. А одновременность твоей и композиторской (художнической) жизни - усиливает влияние, односторонне лишь по причине того, что Шнитке не знает тебя - это как любовь по живому. К живому. А не к прохладной башенке надсмертия. Манифесты Малевича, его одна за другой отсутствующие фигуры на полотне появлялись, когда будущему Хармсу было 8, 11 лет. И обэриутская команда ещё застанет живым бородатого Каземира. Вопрос только такой: это была одна мощная фигура, разделившаяся на разноправных людей или гениальное время, потому что серебряный век - это не такой сильный выброс именно новой спермы - выброс звёзд в небосклон. Был ли Хармс без Малевича? Хотя надо говорить о Хлебникове с Малевичем - из них всё пошло: вся краска и слово предстоящего двадцатистолетия. Серебряный век не так мне (кажется) значим. Величайшая русская (после Гоголя и Толстого, хотя второй и захватил Кузнечика Хлебникова сердитым сачком) литература состоялась и состояла: в 25-30х годах. Мандельштам, Платонов, Хармс. Это - всё, чем СССР может гордиться на страшном суде вечности.


Вернусь к троице Гоголь-Чехов-Хармс. Именно эти трое, потому что у них строчка опускается слева вниз, а оттуда снова загибается вверх так, что кривится в улыбке. С миром они боролись смехом и при наступлении им на ногу запоминали: как их за это ещё обложит увесистый и плечистый, споткнувшись.

Гоголь рисовал с развёртнутостью, мог позволить себе описать убранство комнаты портного Шинели. Он совмещал поразительность (поражал цели - характер, привычку, судьбу) и развёрнутость, свойственную пейзажам и фотографиям. Язык при развитии до Чехова должен был куда-то идти. И описательность была изгнана до функциональной (не)обходимости.Хармс орудует вообще только событиями, действиями.

Башмачкин умирает обстоятельно, на подушках и в бережном освещении множества деталей. Чиновник Чехова умирает быстрее и безболезненней, как в анекдоте, который только смешон и ещё немного поучителен. У Хармса же никакого человека не было. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить. Хармс доводит текст до жизненной не заинтересованности одного человека в другом. Гоголь скорбил по каждой бледной душе. Чехов не отошёл совсем от Николая и не подступил толком к Даниилу. В этом направлении литература развивалась экстенсивно, но внутрь. Завоёвывая всё меньшие территории урожая при неизменных орудиях производства. На Хармсе эта очередь оборвалась в обрыв. Ступать здесь дальше некуда. Наверное, опять родился и живёт маленький Гоголь или только родиться, который с новой и полной силой расплачется с пустозубой улыбкой над несуразным скончанием дней молодого менеджера по продажам насосного оборудования, который, работая, всё в дом, квартиру новую, десятку, но растёт параллельно и ждёт его какая-то страшная неправильность, с которой он как с солитером существовал и наконец встретился с этим внутренним врагом, вылезшим через задницу наружу. Всё немного повторится в литературе, потому что нельзя уже так мало умалчивать о несчастных глазах здоровых и веселящихся менеджеров по продаже своего времени.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002