мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

ПисАть ты можешь через жопу, трубу же так - не проведёшь!

Под таким заголовком застало себя моё ощущение. Итак, попав, наконец, на Магнитогорский Металлургический Комбинат, я попал в существующий организм и осторожно расставлял ноги. Надев каску, стал ходить по цехам. Здесь стоит постоянный обрушающийся гвалт. Многомиллионношумные установки ростом с пятиэтажку. В цеху длиной полкилометра стоят эти блоки разделения воздуха на кислород и азот. В них раз в 4-5 минут рухают клапана, размером с первый спутник земли и мощнейшие потоки пускаются в соседний адсорбер. И постоянный постоянный стоит высокий шум. Аппаратчики обязательно подходят в наушниках или бирушах, чтобы не разучиваться слышать. И здесь, в свободе пространства и наступающей определённости моей необъятной работы я увидел на каком низком уровне - уровне велотренажёра - то есть чего-то, на чём ты ездишь и привозишь себе пользу, но крутишься на месте. Распускаю спираль сравнения: громыхины установки, шумные и нужные - только и делают дело. Упрямые, они как какие-то бескожие жилистые рабочие, упрямо только тработающие и совсем и не зарящиеся на светлый бет. Хотя белый свет красиво, как в картине Тинторетто, скашивается днём из подпотолочных недосягаемых не хуже неба окошках. Обнажённые рабочие жилы, кровавые, но не кровоточащие, просто упрямые до железной прочности жилы, сухие жилы, нержавеющие сосуды, прочищаемая гвалтом глотка - всё живёт на минимальном человеческом уровне.

Все предметы имеют своё человеческое ощущение. Своего класса, пошива. Дружок чайник с красным глазком. Незамечаемая, но используемая как воздух летящая бумага с именами, должностями, телефонами, приметами людей, расписанием, начальником цеха. И все-все малюськи и махины мира устроены под человека. Муравей тоже всё может утащить, а что не может - то относится муравьиными учёными к чёрной материи - непознаваемой, но по расчётам составляющей 99 процентов массы вселенского леса уральского склона трёхсосновой опушки. А тут, на гвалте, пока ещё новом и поражающем я почувствовал как мало здесь заложено человека. Как, наверное, и люди работающие на такого неутолимо-молимого раба, погружают свою жизнь в бо?льшую неосознанность, чем имеет точный двойник за стеной завода. И эта простая в своей работяжистости установка - блок разделения - и всё семь блоков - стоят на своих рабочих площадях: в слизняках льда, наплывах, с подвалами воды, с горящими пара?ми и грохочут отступную человеческому вмешательству и воле. Их втащили в жизнь люди и теперь ничего нельзя остановить.

И я подхожу к маленькому в таких домах сосо?чках и вынужден смотреть: как буду вести трубу. И мои пути ограничивают: ГОСТы, удобство прохода и привезённая с собой схема проводки трубы. Я смотрю, советуюсь с местным Димой, чтобы они могли ходить по площадке - не лазать через нашу трубу. И меня это утомляет, но и радует, что что-то началось. Само движение, которое мои здешние начальники грозят не сделать быстрым, началось - это наличие жизни в здании, где я насиделся в спёртой комнате, обвешанной плакатами медлительной жизни перед смертью. В комнате никто не торопился, начальник плавно пил чай и кашлял от горла. Зарытый в прошлое начальник монтажников сухим ногтём обводил линию по схеме. И выйдя, пересилив магию подчинения и мнимого спокойствия, я показался в цеху и местные люди оказались здоровыми и с улыбкой почти все. Да, я смешно со сбоями в мыслях свожу свою надобность с языка - как лошадь по деревянному обледшему настилу, да. Но и человечность преграждена глупостью: проложена толстая (700 миллиметров) труба кислородная и надо будет вдоль неё проводить нашу трубу и как-то делать крепления. Я на себя думаю: может это ты не чувствуешь реальности и неправильно видишь, что проблема надумана. Но может дело в неполной моей серьёзности к этому. Я как бы сквозь туман смотрю на цех, на монтажников. Я буду ругаться с ними со смехом изнутри, не веря, а только моделируя свою справедливость. Да, нельзя трубу прокладывать по окнам. Да, нельзя её вести по цеху, а надо 150 метров прокладывать по улице. И много справедливого. Но вся эта верность - пропитана той же нежизненностью, отдельностью от проживания. Жизнь будет находиться в залезании на леса, в то, как я буду на высоту 6 метров затаскивать 150килограммовый течеискатель. Но это будут отдельные необходимые плиточки. Но мозаики - общего человеческого оправдания не складывается. То есть установка наша будет производить криптон, ксенон. Что я: должен воображать каждую трубу в моей руке светящейся и полной как вином - газом? Прокладка труб обрубает тебе глобальные руки. И лишь мелочи несут жизнь. Как каждая клетка жива, если взглянуть через пять минут на труп. Каждая клетка жива. А доминошка-человек - не жив.

И творчество отличается тем, что ты сам - себе полный, начальный, всеначальный и всеконечный. Вот оно болезненное отличие. Ты только сам в себе строишь и можешь забвенно обмануть свою вчерашность, перестраиваясь тоном, километром, сферой, цехом, страной выше. И нет нигде начальства. Ты заходишь в свой кабинет. Представляешься себе. А по телевизору, получив олимпийское золото по литературе, твоё улыбающееся лицо помогает причесаться как зеркало.

Магнитогорск
2:16
14февраля2003

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002