мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Цирковь

Так вцепляется взасос бычий слепень пылесос
и висит в виске как пуля, я его как шарик сдую.
Поле длинное, и лошадь ходит бледная без ног,
за неё идёт хозяин, ветер дует шепоток.
Над каретою из тыквы, над пажами из мышей
бьётся мушкой жаворонок и пищит на всех зверей.
В шапито заходят люди: из автобуса идут:
вдоль рядов бредёт корова как ручной старинный труд.
Размыкаются канаты, замыкаются глаза,
маг распиливает женщин, в лёгких вздрогнет стрекоза.
И пока моё сердечко велико как шапито,
мир обманчиво роднее в гардероб сдаёт пальто
и садится над ареной, и вибрирует канат,
люди машут головами и с величием хамят.
Цирк, настроенный на чудо, рота пригнанных солдат
браво хлопает в ладоши, каждый лезет будто брат.
Сердце, сердце, перебьёшься! – хватит клоуна гимнаста,
вывожу тебя, ребёнок: ты ревёшь – опухший красный –
ты ревёшь, и за горою, позабыв с чего ты начал,
стадо рыжее коровье размножается от плача.
И тебе его хозяин скажет странное спасибо,
уводя второе стадо четырьмя руками мимо.
Ты ещё не успокоен, ты же в поле не один:
много ястребов, и ящер выползает Насреддин
и желание, глотая, исполняет как зевок,
и по влажной горловине ты спускаешься на дно.

Сядешь в тень: она повсюду, солнца маленький желвак
сквозь чешуйчатую кожу пробивается сюда.
В темноте бледнеет память: словно бледный осьминог
ноги внутрь опускает и пролазает сквозь лоб.
Изо всех своих бессилий, изо всех плакучих сил
ты бежишь к экскурсоводу, чтобы всё остановил,
Чтобы стоп сказать вселенной и шмыгнуть с её горы,
Чтобы было продолженье человеческой игры,
Чтобы каждый цирк на поле, чтобы груша, эскимо,
Чтобы друг подкинул жабу в жутком замкнутом кино,
Чтобы сразу источали все барвиноки земли,
Чтобы волки замирали и в обход устало шли,
Чтобы поняли, забыли, снова вспомнили, забыли,
Чтобы речку обнаружить там, где цапли режут крылья,
Чтобы каждый оставался, исчезая под землёй,
Чтобы ящер мирно пасся и не брал меня с собой.
Не хочу, но видно буду, несмотря на всё, смотря,
подселяться к мёртвым овцам, где скелеты-тополя.

Черепастою луною освещённый стада,
опустевшие коровы, обобщающая мгла,
миллионы еле видных злющих пьющих пастухов
без конца и смысла гонят ржавых худеньких коров.
Я похож в своей кожурке почему-то на собаку,
я кусаю чью-то ногу и отскакиваю раком.
Надо мной стоит, качаясь, неживая голова
и жуёт, но не живая отвисает на меня.
Я же – зритель, я же – глупый, я не вытерплю так жить:
мой пастух поддал ногою и протягивает пить.
Подхожу опасно сбоку и лакаю и гляжу,
как в дрожащем отражении языком язык лижу.

Я на вечер оставляю только лучших комаров:
сенбернары-комары гонят загнанных коров.
И сгущается планета, и рождается звезда,
и коровы-доминошки паром валят изо рта.
Пастухи обступят столик, врытый в землю насовсем,
и, покуривая травку, говорят на много тем.
А кругом гурьбой горбатой на подкошенных ногах
спят бессильные коровы, дрессированные в снах,
и обратное пространство клеит добрые афиши,
за которыми прекрасно ребятне совсем не видно,
как под простеньким заданьем: промычать и поклониться –
ходит пасмурный телёнок и заглядывает в лица,
набирая в память донник, лебеду, чабрец, осоту,
чернотал, чертополох, камыши, густую воду.
За спиной молчит и ходит толстотазый старичок,
чтоб не знал, что – одинокий одинёшенький бычок.
На душе большой и мощной кареглазого быка
дед как сморщенный опёнок различается едва,
но зато, имея братьев комариных беспросветных,
дед накапливает силы и натягивает сети
кровеносные сосудов на желтеющих глазах,
миллионным мелким стадом набивается в кустах.
Бык идёт, его качает и вздыхает на ходу,
комариное отродье начинает чехарду.
И не стало видно поля, мир стоит в сплошной близи,
комары сапог кирзовый обтирают от грязи.
Только сбоку в полуметре виден слепнущий бычок:
как друзья совсем случайно друга вводят в шапито:
там прощаются до завтра: только это навсегда:

Только грохот в гардеробе, только сахар мимо рта,
Только полные трибуны, только пустошь на сердцах,
Только выцветшая мама в присобаченных кудрях,
Только можно улыбаться, чтоб никто не заподозрил,
что никто не будет счастлив, что не встретимся мы после.
Ты иди, счастливо, мама, с молодящим пастухом
и маши букетом лишним над сияющим сынком.
А сиянье – признак смерти, а собака – снится к другу;
улыбающийся ослик сальто делает по кругу.
Мама, сделай расстоянье чуть бессмертней и короче.
За кулисами прохлада, дождик за меня хлопочет.
Кто идёт? кого приносит? ставлю слабенький автограф;
мама, гордая за сына, смотрит, как мудрит фотограф:
приседает на колено, просит сделать морду проще,
намекает на поклонниц и язык во мне полощет.
Хорошо, что ночь-убийца убивает и его.
Пастухи привычным жестом запирают шапито.
Жизнь огромного значенья происходит не со мной;
мир по щучьему веленью едет в печке цирковой

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002