мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

ОТЧАЯННАЯ ОБЫЧАЙНОСТЬ

Обычные шахматные клетки на ткани фланелевой рубашки. Она висела на деревянных крюкоголовых плечиках: отдалённо человеческих. Основную жизнь рубашка теперь провисала внутри платяного шкафа, задвинутая к самой стенке. Под ней предыдущим слоем шла синтетическая блузка с ложными карманами на груди. Фланелевую рубашку давно уже не брали носить, и она ждала будущего в удвоенной глубине: шкафа и времени. Почти обычной была придушенная темнота с медлительными ресничками пыли, облетающими шкаф по прерывистым путям. Одежда висела как доски, если бы, распахнув дверцы, их увидел мальчик, проведший душистое детство на лесопилке, исподволь вбирая штабельное мировидение. Рубашка в клетку висела отглаженная, держа в ясной памяти то, какого фасона и качества ткани она была и должна быть, если её извлекут для проверки.

Но давно её не доставали, не относили от глаз на вытянутую руку, соображая: пойдёт ли; рубашку держали в шкафу, не комкали, как некоторые вещи, в сумятицу комода, откуда недалёк путь и до безвестного заматывания в узел, который относили в конце концов к помойке на чистое сухое место. Дальше судьбу не знали. Люди тешили себя, что помогли какому-то обездоленному и не подозревали: как страшно ошибаются. Рубашка же знала: что там, после исчезновения узелка с мякотью одежды: ничто там. Поэтому рубашка и крепилась и даже ночью не обмякала, не расслабляла мышцы: она всегда подчёркнуто строго втягивала спину, чтобы показать осанку. Утром, бывает и - днём, шкаф открывают, и рубашка из самого угла, из-за загораживающих чужих плечей видит: как перебираются руками приевшиеся любимцы: как змей в воздух вспархивает бражник-пиджак, оранжевый свитер с руками, блиновидные брюки. Рубашке не жалко, что это - не с ней. Ещё были какие-то боли в сердце, тщеславие месилось, когда вот-вот - год назад - её вдруг вырвали и отдали замёрзшему соседу: промок под дождём и там же потерял ключи. И пока ждал ключевой жены, его обогревала, изо всех сил стараясь, фланелевая синяя рубашка: мягкая, вбирала влагу. Коже под ней было хорошо. Такой материал, толщина, клетка - были не больше ни меньше, чтобы незаметно не раздражать глаза. Рубашка не красовалась, не лезла с любезностью, никак не напрашивалась в первый ряд необходимости. Она от естества своего как-то считала, что достаточно делать хорошо каждый раз, когда в тебя заворачиваются, и тогда ты станешь и останешься на виду, и в тебя будут прибегать от пробравших холодков, от озяблости. Но почему-то сосед просто сказал спасибо и пошёл из квартиры к себе, а рубашку от него отстирали. Будто не были так добры, как показали, и спрятали от себя оружие своего лицемерия. Рубашка-клетка с того времени висела в углу шкафа и уверенно ждала, чтобы проявить всё ту же усердность и теплоту. Когда руки хозяев тасовали вешалки по продольной штанге, рубашка немного замирала, потом - взбадривалась боком, что её перевесят к большему использованию, и она не могла осознать, что она вообще всё ещё висит здесь лишь потому, что её как раз упускают из виду, пропускают при восприятии как нечто не дельное. Рубашка думала, что изымаемые вещи, слетающие с плечиков, навсегда оставляющие этот мир - не востребованы действительностью. А она же и не подозревала в себе ту же самую ненужность.

Большое время назад она была в ходу: и сколько осенних улиц продышала насквозь, огромные высокие светила в ряд, то прохлада бесплотных течений ветра, то теплота и тающие подмышки, снова стирка и снова день: то под входящим в нутро дождём, то на одном сидячем месте так, что ниже груди - видишь и видишь какую-то нишу с каменной жвачкой, а верхней части, выше всего - воротнику, видны спины и спины: другие рубашки, пиджаки, разгибающиеся, поёживающиеся, осунувшиеся, живые. Тогда никто не мог дать почувствовать рубашке: как это всё пройдёт. Утро, день на теле, скучная ночь за дверцами: лишь в редкие ночи: лунная полоска влезала меж створок и была отвлечением от пустого провисания. И медленно, труднозаметно всё сошло на нет, хотя было - да.

Ещё в более далёком были отрывочные памятки о холодном детстве в целлофановой упаковке, пока уже отчаявшуюся в начале жизни рубашку не купила сыну женщина, наклонившись и прицениваясь. К картонке рубашка была приделана блестящими булавками с маленькой головкой, в воротник была проложена прозрачная полоска из жёсткого пластика. Если бы случайность, - мать промахнулась с размером, - рубашка могла стать отцовской и безвылазно обхаживала бы каждый вечер квартиру, в ней бы засыпали над газетой, но зато это была бы твёрдая, обеспеченная нужность до смерти. Но бог, случай и наследственность распорядились рубашке прожить так, как теперь оставалось только вспоминать, но и мечтать - оставалось можным.

Вот сейчас она висит на вешалке. В ряду других: более и столь же нужных вещей. Рубашка уже поняла, что другой одежды слишком много, чтобы ей самой быть безвыходно востребованной. Хлопчатая фисташковая рубашка, надетая под свитер, - хорошо смотрится, хотя сама и не греет, а только - в паре. Или ревность к водолазке - нелепа, потому что там, за шкафом, могут быть и есть совсем непредставимые критерии: и то, что ты - тёпл, и - в соразмерную клеточку, - совсем не упрятывало тебя от несуразных капризов. Судьба-сын вырос из рубашки - простое (если ты - не рубашка) объяснение. Но сохраняющаяся жизнь, гульны?е воспоминания рубашки, её добротность, совестливость, готовность - никак не укладывались в её голове в рамки ненадобности. Она упорно продолжала висеть и настаивала на вовсе не законченности судьбы.

Ночью тут к ней явился сон. Изнутри рубашки выросли собственные руки, и она поползла на них в направлении другого хозяина (это - женщина поздно вечером при глухой лампе решила разобраться в шкафу и несколько вещей уже побросала в кучу). Когда женщина взяла следующую вещь, рубашке продолжило сниться, как она вползла на подоконник и прильнула воротом к холодному стеклу. Из-за высоты окна ей было всё-всё видно: весь мир как на выросших ладонях был обозрим и холоден: так казалось из-за ледяного стекла, и рубашка увидела как много несогретого, но тоже, видно, упрямо живущего дальше в безосновательной надежде. Рубашка решила согреть как можно больше огней: стоячих голубых, зеленоватых и бегучих как па?рные слёзы. Рукой рубашка дотянулась до форточки во сне и повернула ручку как никогда сама. Это - мама уже отказалась от неё: разглядывая рукав, решает убрать из шкафа. Красивый сон продолжает сниться. Великановая рубашка показывается из окна. Все люди собрались на улице: с батутом, шлангами, носилками, кричат: "не прыгай, сумасшедшая рубашка!". А рубашка улыбается: - глупенькие! - и ползёт им всем на помощь.

1:00-3:30
18ноября2002

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002