мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Разность

может у неё получится очнуться, а то она гуляет в ноябре, чёрным вечером с парнем. Второй или третий раз они встречаются в земле в метро. В большой цех станции он приезжает раньше и ходит по центру: поскорее бы пронзиться двумя яблочными стрелами. В те разы он так и не отважился поцеловать её сухие как стекло губы. Сегодня же с ним произойдёт совсем другое, но пока - всё то же, та же станция метро третий раз, цветки разные, смущённость одна - встреча пока неотличима, прячется за бывшие, как два брата Шивы - за старшим.

Вот они вышли, и он ведёт её под фонарями своей взбудораженности и мир вокруг ощущает много шире, чем его действительная теснота: словно празднично освещает тесную кладовую. И можно считать, что это - его юность восторженно восхищается насквозь поддельным округом, а можно знать, что любая первая, выхваченная удочкой из жидкого ящика реки, горбобокая плотва - и даёт ход всему восприятию учащённо бьющегося рыбачка на оставшееся до последней реки время. Ничего этого в помине парень не мог прояснить для себя, но змею-грузовик, ползшую по боку витрины, отчётливо отличил рукой: - Понимаешь,- девушка слушала, что ей говорит чего-то восторженный парень; она куталась в плотное пальто и прятала ушки в игольчатый мех, чтобы, сводя руками воротник, этими бусинками посматривать на парня с пониманием и, подразумевая, что он догадается, что ей холодновато. Она не была бездушной, когда не вслушивалась в парня настолько, насколько близко он осязал мир: просто материя её пальто, кожи, мозга уже без ведома производили такую пластику и желание погреть ножки в кофе. Так что умысла не было. Как раз врубается под край юбки ветер и рассекает полы пальто. - ты как птица, - говорит парень, отмечая всё, что относится к чуду. - да, - ответила и постучала ножками по-птичьи: может через юмор достучаться до его предложения зайти в кафе. Потому что он чересчур увлёкся и вошёл в мир. Но не знал, что это чудесное расплывание белоглазых машин, где в плоскостях и скатах стоят извившиеся отражения здешних архитектур - он и не знал как всё безразлично закончится, словно мир лишь поглощает твой восторг, но ничуть не содержит в самом по себе чуда; и ещё через сколько-то лет, в возрасте, до которого изредка дотягивают елелапые собаки (25 лет) для него всё покроется целлофаном привычности. Девчонка сейчас, мы чувствуем, начинает подмерзать.

А парень совершал круговорот глаз и только что не рвался выскочить из себя, чтобы дотронуться до всего великообразия кирпичных громад, старческих дверей, новых кованых ворот. Он был велик в своём чувстве, но тратил его мелко: он с той же силой отчаянной любви к окружающему заблуждался, что тонкая тень жизни - его ветхая подруга 19ти лет - действительно ощущает то же, что он ей открывает. Ему некому подсказать, что это - он сам слепо облетает летучей мышкой мир. Это он, парень восьмиэтажный, задирает на себя голову и лезет вверх рукой, показывая девчонке как высока сила ощущения. И он не успевает никак усомниться в её прилежном благоговении перед разъятым миром, ведь её глаза не перестают его обманывать, о чём умалчивает большинство. У неё высокие скулы и щёки идут, вогнувшись, словно на них надавили при её создании, и при этом чуть выпуклились глаза: много голубого с яркими чёрными звёздами посередине. И вот она: сверхложь вселенной, а никто не преподаёт, чтобы не выдать себя, чтобы никто из ленивых учеников, вдруг вслушавшись, не понял бы, что говорит учитель об обязательном обмане, лежащем в каждом лице. Как ветка на яблоке обязательно есть. Как пуповинка, ведущая к взрослому разочарованию от детской наливной открытости всему встречному. А дружить с тобой хотят совсем не все парокрылые бабочки с тёплым брюшком. Учитель вынужден бы был рассказать: какая пустота может находиться за глядящими с пониманием глазами. Парню было бы бесполезно это послушать: его никакая сила из царства пространства сейчас не сверзнет в пропасть разочарования: он слишком силён и прикован к неопровержимой скале своих ощущений. Лишь царство времени будет слать и слать своих кропотливых и неспешных солдат, чтобы постепенно доставить парня в состояние невесомости проживаемого. Тогда всё станет несущественным и виденным. Поэтому сейчас из двоих - девчонка была более взросла, потому что уже не могла его расслышать. Нет, общий язык превращал его белиберду в сносный текст, но того, что парень хотел, чего мог требовать от мира: ответности - он не имел от неё. Хотя глаза, эти голубые кулачки так ясно упирались ему в живот и ниже (в чём он не смел сознаться).

Они уже прошли улицу и минули два кафе, у которых пожившая мама приучила девочку делать ложные остановки из-за чего-то другого, чтобы нерасторопный мужчина успел заметить: к чему они подошли. Тем более - такой мечтун, как этот. Он ей нравился. Ей было интересно его слушать, она так и говорила ему: - мне всё интересно, всё, что я встречаю.- Но в этом прожорливом всё парень не был даже точкой . над ё. Её всё было по-другому названным безразличием к чему бы то ни было. И она каждый день укрупнялась в этом чувстве. "Что-то мне, ой, скучно стало." - вот когда скоро она это скажет, тогда-то всё и раскроется. Её вселюбие окажется чужим словом, которым хочется отвечать, показывать свою заинтересованность. Это, можно сказать, такое модное учение: возлюби дальнего своего. Возлюби всё, что кроме мелочного существования. Будь в облаках уже сейчас, не жди в трудах мифического воздаяния, а хапай его прямо сегодня: в кафе - густой ложкой, из парня - слово за слово. Если бы он мог ощутить: как жёстко с ним обходятся, как его очарованность несётся в две её чёрные дыры, и уже никогда не выглянет оттуда, понимающе не отзовётся! Чёрные дыры, как выяснилось, - большие хитрюги: они создают фабрику малоэнергичного отклика и отсылают во все стороны вроде бы дельные сигналы, чтобы восторженные цивилизации слали на их разумный отзыв весь свой мир, в надежде обрести космического друга: того, кто будет сидеть, стоять и слушать тебя, и не перебьёт и глубоко-глубоко привязавшись к тебе, забудет: была ли разница. И когда наивно развитая цивилизация в слезах и любви приблизится к дыре - из неё протянутся жёсткие притягивающие пути, по которым потянутся понурые носильщики, и мир канет в то же безразличие к себе, от которого мог бы никуда не улетать.

Но пока - он в пути, пока ещё не различима для душевной оптики обманчивая ответность, парень отвержено борется с расстоянием и ведёт девушку под руку. Ветер втапливает - как плитой в спину, спина гнётся, и парень лишается дыхания и начинает смеяться, хлебнув ледяной воздух поперёк потока. Огромные слёзы нарастают на глазах, а девушке - хоть бы хны до этих бриллиантиков, но она не должна подать виду: она должна просто продолжать чуть подмёрзать, чтобы направить его чувства ближе к ней, чтобы не теннисные шарики фонарей жалел парень (-представляешь: они горячие, там 2000 тысячи градусов внутри стекла, а снаружи - стужа!), чтобы не дразнил далёких лесных зайцев, показывая в их отсутствие: как они прыгают руки в карманы, веселя девушку: вверх-вниз вверх-вниз, чтобы кончал эту гулянку по морозу с жалостью и любовью ко всему пространству, кроме её маленького величества. Ей было не интересно слушать его в холоде, он не замечал, что она замерзла, они были вместе. Но девушка ещё потерпит, хотя от холода уже давно встревала в его разговор односложно: на уроке английского после такого ответа требуют: "а теперь - развёрнутое предложение, а не кратко "йес, ши из", используйте все накопленные знания". На льду улицы знания все кристаллизуются и перестают доставаться - как прилипшие.

Парень полез за пазуху в карман достать что-то и вытащил поморщившийся от времени жёлудь. Вдоль бока шла чёрная трещина, и края, как губы, разошлись чуть.

- Смотри, - не помня своих замёрзших ног, показал парень, - с сентября лежит.

Девчонка посм от рела на жёлудь как на умалишённого: без любопытства. Она давно уже не знала, что каждый предметик в мире не в точности такой же, какой другие. Она - в большинстве людей - принимала жёлудь только в первый раз нормально - в детстве: с удивлением, благоговением, лезла зубами в горечь, делала леших со спичками: бородой, ногами. А после - наступало омертвение: что ли, роговицы или даже - части сердца: только жёлудь снова превращался в ничто, в пустое, в незначительное произведение. Больше не случалось ужаса перед несоразмерностью каштановой дули в руке и жилистого старика, ветвящегося до пятых этажей. Так и нормально: чтобы не пугаться и психически не бояться спускаться в низ метро, надо опали?ть клубничные усики воображения, иначе никуда не доедешь в целости: весь осядешь по пути в ощущениях круговой жизни. Девчонка глянула в маленький кокос на ладони парня, а парень - он и сам замер и вдруг в груди пошевелилось:

он вспомнил от жёлудя - сегодняшний сон: какой-то странной ладошкой орех сбил его память, и парень зачревовещал, примагнитившись взглядом к набухающему и спадающему под слезами жёлудю. Парень помертвел немного, холодные листы прошлись по сердцу, он замер, уже и так доведённый всей открытостью мира, сейчас - совсем дошёл до крайнего признания. Никогда после он не посмеет сказать такого, потому что ровно за минуту из него слово за слово выйдёт такая открытость и доверчивость, которая, не понятая, не оцененная девчонкой, уже никогда не возникнет в нём: безоглядное желание поделиться, начать прямо сейчас, отдавая ценность, прирастать и шириться чувствами, пока девчонка из своих лучших манер выберет наибольнейшую, чтобы попасть в кафе и, не обидев парня, лишить его пустой надежды на понимание на всю открывшуюся жизнь. Итак, парень рассказывает как никогда никому никто не был более близко, чем сейчас он ощутил схожденье протянутых к нему глаз, и как это сплелось с ладонью под жёлудем и выявилось, что ему снилось сегодня:

- я. понимаешь, это очень глубоко, это важно, важнее, чем всё, что я говорил сейчас, понимаешь, - не понимала девчонка и слушала, уже притоптывая от холода, но как бы шутя, чтобы не делать ему неловко,

- мне снилось, но никому не говори: это очень близко, это нельзя передавать, я очень прямо чувствую, что тебе могу рассказать, но если ты поделишься дальше, то я лишусь всего. Я могу держать в себе сон, но сейчас я ощущаю, что тебе можно сказать, - он смотрел горящими в её глаза и правда чувствовал то, что произносил. Он мог ей доверяться. Он чревовещал свою суть, своё отчаянное присутствие в мире и прямо видел: как его сейчас примут и пустят всего-всего: с руками и холодными коленями в ту область, где он только лишь сном и духом побывал, но сейчас он вынет приснившиеся слова, и его, поняв, уже целиком и телом возьмут в эту непрерываемую чудесность, и надо только рассказать, к нему подкатывало, он не мог удерживаться, он открывался ей полностью, и на её месте стоял весь мир и непонимающе смотрел, как его искривляют невидные чувства.

- посмотри, если ты посмотришь, - он вкладывал в её ладонь жёлудь с трещиной - ты больше поймёшь того, что я вспомнил.

Сейчас парень начнёт говорить важнейшие слова жизни. Они ему вправду приснились. Без изъяна, без лишнего налёта таинственности; не в гениях же сосредоточены осветляющие чувства: они рассажены во всех, как в пустых кинотеатрах, и всегда настаёт момент, что взмаргивает свет, точные и короткие чувства очевидны среди общей незаполненности зала и надо умудряться выводить их скорее из киноангара как маленьких детей - в первую и последнюю очередь. Больше ничего хорошего доставать оттуда нечего. И вот, под жужжание напрягшихся ртутных ламп, парень бежит с бешенным биением и уже близок к выходу, уже ладонь девчонки внимательно вращается под голубыми зрачками неба, а парень подносит снизу свою ладонь, чтобы стиснуть её руку и держать кроме жёлудя ещё и пальцы, ещё и линии случившегося и будущего. Родинки-медведицы у сгиба большого пальца. Будто вся красота разинувшегося неба сгустилась, спустилась к крохотным ломтикам ладоней и сейчас произойдёт настоящее неподдельное понимание, и на долгий-долгий миг людей станет вдвое меньше.

- Смотри, мне снилось, - говорит парень и вдыхает, мотает головой, не может пересилить, но уже готов открыться

- саш, - делает девчонка первый разрез, парень ещё крепится, собирает слова и чувства, разлетевшиеся от её интонации, которую он очень ранительно вдруг почувствовал как ложную. Что-то нехорошее очень правдиво шло от неё, но он пересилил, строго сделал брови, чтобы не мешали говорить, но девочка уже про-о-одро-о-огла и позвала его издали - саш, прости, что перебиваю, - это хуже проломленной китайской стены, хуже предстоящей смерти, когда он будет уже смирён прошедшими годами непонимания, это сейчас:

его выбранная девушка с понимавшими глазами небо, била его по щекам, но очень вкрадчиво, что не упрекнуть, ведь не зря она ходит каждый день в секцию тонкой лжи. И свою меленькое желаньице, своё сиюминутное отогревание, своё желание выйти в свет кафе и, купаясь в кофе, демонстрировать свою женственность, то есть свою пустоту, всё это неприглядное внутреннее нутро упрятывается за внимательным взглядом, аккуратно поданным словом, и так, что даже парень не понимает: отчего ему становится так худо, когда она честно открыто предлагает ему зайти в кафе, - прости, что перебила.

Конечно, теперь парень смешался, снова он разделён от мира, и от сна остался один скелет. За круглым столиком с интимной свечкой, он сводит девушку без охоты в палеонтологический музей отжитого ощущения. И девушка - тоже локатор, почувствует, что он по-другому заговорил, что тон не так бешен, но всё же парень остался интересным, среднелюбопытным, среднекрасивым. И сейчас: они ведь сидят в тихом кружении столов вокруг музыки: теперь и надо быть близкими, уже в третий раз встречаются, уже надо пробовать и целоваться. Уже девушка склоняет наполненную грудь над кругом стола, пока несут кофе, уже совсем оте?плились ноги, и говорит: - мне с тобой очень интересно, ты так необычно видишь мир. - И ведь парень не отнекается, что это - не так: он - это же самое чувствует, правда, почему-то совсем не таким словами, но - похоже. И вот, пока похожее на правду понимание висит как дым кривыми слоями между ними, как ненатянутые прозрачные простыни, пока похожие на слова слова выражают похожие на ощущения ощущения, можно только позавидовать из этого угла кафе или, если войти с улицы и сослепу оглядеться, увидев, как близко они сидят и ещё больше склоняют навстречу головы, сближают глаза. И нет-нет, никто не догадается, что это - только внешность, а там - глубоко-глубоко внутри - они намного-намного ближе и преданней, чем только кажется на первый взгляд.

23-24ноября2002

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002