мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Общее одиночество

Как и все, Марья Владимировна испугалась умирать. На семьдесят седьмом году жизни, ещё вчера вечером как ни в чём ни бывало чувствовавшая себя, она проснулась с жаром. Столько раз за жизнь она испытывала температуру, что сейчас, лишь шелохнув горевшими веками, она поняла, что заболела. А лишь только двинулась, как точно ощутила волну боли в голове и сухой вкус температуры. И на её сердце спустились тяжёлые и неостраняемые мысли. Марья Владимировна откинулась на теплый пролежень простыни, и на теле выступил пот. Она вся горела и - непонятно отчего. Всегда береглась, одевалась с избытком и ненадолго входила в улицу, меленько шла к магазину, и то: могла бы не выходить за хлебом, потому что вечером - приносила дочь, но Марья хотела быть с жизнью заодно и втискивала себя в ход очереди, в пешие снаряды молодых парней и обплывала глупоглазых сверхмедленно бегущих карапузов-увальней, не подозревающих как они будут похожи на улыбающуюся Марию Владимировну. У неё от глаз уходили возрастные лучики, и словно сами собой облагораживали лицо ласковостью.

А сейчас Марья Владимировна не могла встать и пойти.
- Господи, - сказала она Себе, - ну за что мне такое?

В ответ как линии ЛЭП гудело изнутри тело и температуру надо бы измерить, позвонить дочери на работу. Внук должен скоро прибежать из школы с полным ранцем и беготнёй. Марья Владимировна опять торкнулась подняться, потому что не с чего ей было болеть, обузой она для семьи не была, (тьфу-тьфу-тьфу - сплюнула), сама ходила, где позволяли - помогала, была холерической женщиной и не жалобилась попусту. И с чего это сегодня прихватило? Лишь поднявшись, голова зушумела, словно там море стукалось о берег, и Марья Владимировна рухнула на место.

- Не пойду, - сказала себе мысленно, - Господи, - зажалобилась Марья Владимировна, ощутив как она бессильна. Как она прикована к жизни. Как она - одна одинока: не вечером, когда слетается семья как комары: поделиться добытым (прожитым), не через полчаса, когда ворвётся в её спокойствие и негромкость разудалый внук в перекошенной куртке, не тогда, нет. А сейчас, в это проклятое нездоровье Марья поняла: как бесприютен человек. Её охватило ощущение: как если бы она в светлой и уютной коробке комнаты летела в бесцельном пространстве космоса и была живой и невредимой, но совсем-совсем одной. И, глядя в любое чёрное окно, видно как пролетает твоя жизнь, с какой скоростью, и можно даже встать у лобового окна, чтобы всматриваться в предстощее время, но у какой белой точки произойдёт замедление и внезапное исчезновение твоей устроенности, нельзя было предусмотреть, но она точно близилась и близилась. Марья Владимировна, почувствовав подобное, обмякла, обессилела и обиделась на мир. На то, что дочь не звонит по телефону, беспокоясь, что привыкли к её здоровью, разбаловала она их, и они так же как Марья Владимировна даже и не думали, что так плохо может быть. Никакого разума не было в ей обиде: она разозлилась на то, что дочь не звонит. Она лежала в молчании минут 20, а сердце разгоняло обиду по кругу. Уже до вен на ногах дошли её чувства, и к душе Марьи присоединилось и тело: в Марье не осталось ничего безболезненного. Она ворочала языком тихо вслух: - вот, меня бросили, ушли на работу, а кто вас выучил? кто вас высидел? кто вам всё дал, кто сидел, когда вы болели, кто все силы вам отдавал? - имея в виду себя, говорила она, имея в виду дочь и внука заодно. Это от болезни она стала заговариваться, но она же болела, и другого в мыслях не было. Она была одна - вот, что её волновало, вернее - страшило, но сам организм защитился от страха, напав на него с обвинениями. Её бросил внук. Он ушёл в школу и не зашёл пощупать её лоб: наверняка уже был горячим. Дочь не звонит. Работает. Работа ей дороже матери. Марья всё же опять забоялась за себя.

Она снова застремилась на улицу. Хотела выйти, чтобы снова стать внешне нужной, чтобы пустили вместо чёрного небытия за окном - картинку улицы, просунули через окошко пшеничный батон и тем, что есть иная жизнь доказали бы и её собственную. Она поняла почему до последнего, пока не начала совсем уж не справляться и попутала важные бумаги для подписи, работала до последнего, выхаживая, доказывая свою ежедневную необходимость, пристроенность в череде веков. Она подрисовывала себя в плакат исторического движения, она передавала своё узнанное в следующие руки, и хоть все давно всё от неё поняли, она продолжала с важностью держать в себе то, чему научилась и знала и понимала. Теперь её могло и не быть, а могла она и быть. Никого влияния она уже не оказывала, её огибали, она не мешала, от неё всё принимали и безболезненно держали поблизости. А теперь Марья не могла оторвать головы, не могла взять одежду, привести себя в неторопливый порядок и покружить по комнате. Внук, как никто из взрослых, чувствовал всегда её лишнесть, но мать учила его быть благодарным, и сама бабушка втиралась в союзники, и он помалкивал о бесмысленности Марьи.

В ушах зазвучал телефон. Марья очнулась от себя и стала с наслаждением считать как прибаляются звонки, а она - не подходит. Она не может.

- Я не могу, - подтвердила вслух Марья, привыкшая отвечать за то, что делала.
- Видит Бог: я не могу.

Хотя Бог-то видел, что она просто вредничает.

- Звони, звони, дочка, может поймёшь. Быстренько прилетишь - сказала Марья далёкой дочери, когда во второй раз начал телефон, думая, что в первый раз ошибся номером.
- сюда, сюда ты звонишь - говорила мать дочери, - я здесь, только не скажу об этом. Вот приезжай, бросай там всё и езжай сюда. Меряй температуру, беги в аптеку. Не хочу по телефону тебя успокаивать. Хоть поволнуйся за меня. Прояви любовь. Бог любит сострадающих. Тебе же лучше делаю, дочка, может станешь почеловечней, будешь на улице на чужих людей с большей любовью смотреть. Не только мать не будешь замечать, а станешь всех жалеть. Весь мир обнимешь жалостью: как все одиноки и не нужны. Телефон принялся и в третий раз, уже окончательно разолновавшись, психуя, другой рукой и ртом отпрашиваясь у наблюдающего за ней начальника. Он отпускает её к абстрактной опасности, потому что: с вечера о таких вещах предупреждают, а если не предупреждают, значит не болеют, но снаружи он держался человеколюбиво и понимающе, а внутри сидел безразличным сиднем. И ко всему безразличным. Потому что не получалось полдня не любить, потом любить немного, снова безразлично жить, и снова, чтобы вспыхивало чувство. Как раком нельзя только в лёгких болеть: он и во все полушария заползает хотя бы страхом. Страховые клетки. Мать внука отпросилась и, уже волнуясь, бежит на попутках домой. Внук тоже подбирается с пацанами к дому. Марья Владимировна лежит как вредный истукан, уже перестав бояться одиночества. Как у слепого обостряется всё остальное, так у неё, отрезанной от участия к жизни, остро проснулись чувства на расстоянии. Она слышала четыре топота в её сторону, и хоть внук не знал и бежал по своим делам: пообедать, посмотреть телик, но он был ничем не хуже для доказательства бабушкиной надобности. Марье даже дочь от этого стало жалко, и она пересилила устойчивую боль в голове и пошла в коридор мимо телефона, чтобы снять трубку, хотя понимала, что дочь позвонит уже только в дверь.

В дверь позвонили. Она обычно открывала, потому что после магазина задвигала внутреннюю щеколду, и ключи снаружи не действовали. Но сейчас путь был свободен. Но Марья Владимировна подобралась к двери и встала, в голове стучало сердце. Она заболела, но - выздоровеет. И тем быстрее, чем скорее внук вколет в неё свой взгляд, и дочь, испуганно сдирая перчатки, кинется: "что ты не брала трубку!?". Над дверью трепыхался звонок, железный язычок бил по звонкой чашке. Как в сердце Марье вставляли ключ в скважину и вошли. Но чуть до этого, когда Марья от старческой боязливости подумала, что вдруг ч то-то случится с замком: он заклинит, и они всё же не войдут и оставят её, она отдалённо и верно снова почувствовала свою бескрайнюю ненужность, и то, как весь мир свободен и независим от неё, но дверь вытолкнули в светлую комнату, и как два разных потока к ней вбежали дочь с внуком, и нужная и незаменимая Марья Владимировна стояла внутри вернувшейся жизни, подносила руки к губам, улыбалась с немочью и снова просила прощения за их к ней любовь.

14:16-15:56
28ноября2002

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002