Дневник ПРОФАНА (часть 8)

Скачать полную цветную версию текста
PDF-файл(zip-архив)

примечания:

* ПРОФАН, м. (франц.): невежда, несведущий в чем-либо, чуждый какого-либо знания, понятий. Профан, литерат. лицо, не посвященное в какую-либо науку или искусство, ничего в них не понимающее. Профанировать что-либо, обесчестить, поругать, кощунствовать.

** создавалось на http://www.livejournal.com/users/profan/

Прекрасная история Клода Лелуша

Клод Лелуш - это такой Рязанов для французов, приведённое социологическое значение, однако, совсем не Рязанов: мальчиком в оккупированной Франции он спасался еврейских погромов в будке киномеханика (любимое автобиографическое обоснование еврейской и военной тем), и после войны, лет с восьми, не расставался с подаренной отцом восьмимиллиметровой камерой. Знакомые Клода называли его одержимым. Рекламными роликами расплачивался за первые документальные фильмы. "Я люблю правду", говорил он, и отказывался от сложнопостановочных сцен. В 1957 фестивальном году он снял Красную площадь из-под полы пальто - ему разрешили. Малобюджетные "мужчина и женщина" (1965) становятся открытием в кинематографе. Лелуш не мог не расти - владелец студии "Фильм 13", он снял более тридцати лент, сделав любовь единственным ответом на все вопросы. Это не мелодрамы, хотя разнообразие сюжетов покрывает и их, это чувственное отношение к зрителю. За подобный конформизм его любят те и ненавидят эти; выбрав между художественной и правдой жизни, он заказал себе путь в классики. Однако "приятность" картинки и составляет его эстетику, может быть не новую, зато неповторимую.

"Прекрасная история" (1992) нравится мне совершенно отдельно, здесь Лелуш попытался заглянуть за облака человеческими глазами. Отношения между людьми, разделёнными многими веками и километрами, слишком напоминают ежедневные расставания, чтобы не стать доказательством вечности. Лёгкая память, медовый поцелуй истины, стучится наружу весь фильм, словно смотришь и вспоминаешь давно знакомые места. Герои не занимают ближний план, выпячивая уродливую судьбу сценариста, а крутятся чёртовым колесом - единственным героем фильма - вокруг придуманной евангелистом Клодом библейской истории о пчелиной горе. Психологический прием воспоминания выглядит естественным. Талант Лелуша - в нахождении грани между притчей и правдоподобием. Дизайнерский термин "прозрачность" применим ко всем событиям фильма, "бэкграундом" которым служат наскальные рисунки пчелиной горы. Случайный образ Христа (по той же причине главный герой носит имя Иисус) не даёт повода усомниться в его реальности, подчиняясь прямому воздействию кинематографических знаков, совершенно далёких от религиозной трактовки.

Событие панка :: Игги Поп :: Beat Em Up (2001)

Как любят говорить только диссиденты, бывшие наркоманы и бесплодные женщины, в общем, те, кто давно расплатился за свои грехи, обычно смотря не на собеседника, а куда-то вдаль: "время было такое". Появившись как следствие сознания, время отождествляют с бессознательным, вспоминая младенчество проступков. Игги Поп совершенно не виноват в том, что родился в послевоенном Мичигане и обнаружил у себя на голове знакомо кричащий рот. Время было такое. И что наступила эпоха музыкальных бендов - тоже не виноват, и что играл в одном таком на барабанах по шесть часов кряду. И даже что попал за решетку по дури. А вот за то, что вышел и сколотил Stooges, как вёл себя на сцене - виноват полностью. Такие дела, как любил писать Воннегут. Один из первых панков, он не просчитывал поведение на сцене, просто не мог по другому - не посыпать себя битым стеклом, не кидаться в толпу партера, не разрывать сырых животных. Испорченным сознанием 21-го века легко заподозрить Игги в саморекламе, но "время было такое", когда, по меткому выражению другого панка, "спеть по-настоящему можно, когда тебе грозит за это смертная казнь". Перфоманс Попа асоциален не по целевой установке, а по эстетической, просто таков панк, что исследует нечеловеческие состояния, в том числе в области искусства. Пример для многих, он всегда сторонился сообществ или заявлений, его высказывания - строго о предмете. Он скептически отозвался о культовом Транспоттинге, назвав его Кока-колой (красивой безвкусной картинкой). Спродюссировавшись Дэвидом Боуи, озвучив несколько фильмов, поэкспериментировав со звучанием, Игги вполне повторил разную, но в чём-то схожую судьбу музыкантов шестидесятых - запас музыкальной прочности и качества не позволял им исчезнуть насовсем, именуясь в рок-каталогах "старичками", регулярно выпуская альбомы, ценность и интерес к которым описываются в математике убывающей экспонентой. Прочная ниша медленных полуакустических композиций (для тех, кому за тридцать) также была выработана проходчиком Игги. Гораздо чаще, чем у похоронных процессий, смерть околачивается у давно умерших памятников архитектуры, когда струйки жидконогих старичков считают каждую фотографию последней. Казалось, в одном из туристических автобусов можно будет мельком увидеть Игги Попа, неловко заправляющего в шорты футболку "Back In USSR".

ХРЕНА С ДВА!

В 2001 году он выпускает альбом Beat Em Up, и тридцати лет как не бывало. Какая, к черту, акустика? Вот названия песен: "I am L.O.S.T.", "Death Is Certain", "Drink New Blood", "V.I.P.", Игги снова грязный беспросветный автослесарь в дырявом гараже, в подвале которого случайно забыли электрогитару.

Он не потому слесарь, что в США капитализм, а потому что ему плевать, что в США.

Его песни нельзя назвать протестом - нельзя выделить ту часть мира, которой этот протест оказался бы полезен - отвергается всё, сама природа существования себя, гаража, вообще слов, это настолько же чистый панк, насколько Игги грязный. И наезд на Очень Важных Персон - скорее, насмешка над протестами семидесятых, самостилеирония. Игги протестует против своего возраста - и где его шестьдесят? Он такой мужик панковской деревеньки, возраст которого переставали считать, как только отрастала борода. И на любое рассуждение о природе музыки, личности музыканта или вариантах существования массовой культуры он (теперь навсегда) будет протягивать обидчику средний фаллос руки. Не потому что ненавидит или хочет сказать гадость, - просто он делал это всю жизнь.

Белое на черном. Рубен Гальего

Как часто мы, наконец, распробовав к тридцати годам ананас, начинаем сеять его вокруг себя: "вы только попробуйте!" Известный журналист Минкин инспирировал тонкую книжку на спасение душ, хотя в моём случае спас издателя всего на сто рублей - не думаю, что это желанная цена страсти журналиста. Искать доказательств белизны снега в красителе варежек своего ребёнка, конечно, интересный способ, но лучше играть в снежки. Ради Бога, можно желать другим схожего опыта прочтения, но не урока нравственности, потому что сли шком легко признать правым инвалида, и, затаив дыхание пока он проползает мимо, представлять себя без рук, без ног, или без способности рассуждать, в том числе о степени собственного (не инвалида) унижения. Ставя себя на их место, мы исполняемся жалостью к себе - не к ним, поэтому сами инвалиды (и просто - несчастные) не любят, когда замечают их увечье, они чувствуют фальшь мнимой беспомощности.

Минкин (хороший человек) делает неверный ход, обычно помечаемый в записи знаком вопроса, пытаясь сделать относительной шкалу страдания: лишнему на карусели мальчику больнее обсчитанной в гастрономе старушки, а найденному в шкафу любовнику легче уволенной за некрасивость секретарши. Поэтому внуку секретаря компартии Испании, оставленному инвалидом в заштатном российском детском доме, даётся звание не писателя, а страдальца, хотя мы не таскали его по бесконечным коридорам заведений, не учили читать и писать. Перед глазами только текст, набитый "указательным пальцем левой руки", роман в рассказах-воспоминаниях, "литература". Чтобы открыть планету Плутон (испаряющуюся на линзе телескопа) достаточно было письменного стола и листа бумаги, чтобы ощутить страдание - достаточно задуматься; совсем необязательно ждать объективных свидетельств. Страсть к страданию - слишком лёгкий способ быть в безопасности, криминальная сводка в неприступной квартире. Перед глазами только текст, очевидно, прошедший внешнюю редакторскую правку, не стремящийся быть больше чем репортажем вольноотпущенного журналиста. Документальность слишком популярна сегодня, чтобы требовать себе доказательств. Вместо "а было ли на самом деле?" теперь задают "а не выдумка ли?" Огромная разница.

Ценность художественного текста, прежде всего, в нём самом, в сочетании клавиш, в эстафете по сто, и сам автор открещивается от звания свидетеля, в первой же заметке называя себя героем, просто так, в силу обстоятельств, и если он говорит: "Д'артаньян герой? Какой же он герой, если у него были руки и ноги?", то Д'артаньян отвечает: "Какой же Гальего герой, если не заколол ни одного гвардейца?" Герой по собственному заявлению быть таковым. Любая ситуация делится на норму поведения в ней, и поедающий своего соплеменника туземец левее приобвыкшегося работника крематория, но правее варваров, оставляющих трупы диким зверям. Устремившись вправо, легко забыть, где сейчас дрейфует норма. Герой - векторное понятие, Гальего - герой, поэтому его тексты приближаются к литературе. Если замечается, человеческая жизнь тут же центрирует и превращает в роман любой набор воспоминаний, как свойство любой структуры быть замкнутой между началом и концом, древнейшее открытие волшебной сказки. И там, где кто-то "мочится под себя" я вижу не калькуляцию бюджетных ассигнований на социальную сферу, а царапину на теле от расколовшейся эмали многократного судна. Автор, и я сам, и тем более Минкин поддаёмся собственному чувству жалости, смакующему нечеловечность общего жизнеустройства, но тогда только достигаем цели, когда признаём несправедливость мира, приготовившую нам нечто большее. "Бабушки умирали весной" - слишком тонкое замечание, чтобы вдруг начать думать о смерти, или "даже собаке нашей трёхногой дали кусочек" - акцент не на нечётности лап, а на неожиданности лакомства в трёхногом мире. В книге можно заметить преднамеренные усиления, прикрасы, часто мораль, вызванную бессилием и злобой, но я видел удачи там, где главный герой, уже провозглашённый героем, вызывал к жизни случайных персонажей, не подозревающих о том, что они по-настоящему телесны. Совсем другая Лолита, студентка медучилища, отблагодарившая Рубена настоящим испанским танцем в тесной палате, промелькнувшая через два года исполненным обещанием в виде открытки, исчезла закладкой на следующее утро - чистый фантом любви. Сосед, преодолевший собственную бессмысленность и купивший сыну радиолу, не то, что другой сосед, подаривший всего лишь велосипед. Офицер, поступивший в дом престарелых и всю ночь рассказывавший историю своей жизни, наутро найденный мёртвым - повторил свой неудавшийся военный подвиг. Пресловутая старушка, пробиравшаяся на территорию и скармливавшая домашние блины питомцам, повторявшая "тётку Варвару поминай! Тётку Варвару!" Все эти люди больны душевным увечьем жизни, которое просто необходимо для его же преодоления, иначе не было бы танца, радиолы и других подвигов. И этой книги, разумеется.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002