Антон Стружков
На главную



E-mail
Антон Стружков Текст
Стихи

Дневник
Биография

ICQ-тексты
ICQ ICQ

Риберштейн и Фустум-Версум

Риберштейн идёт в полутьме/пустоте по сцене зрительного зала. Он чрезвычайно уверен в себе. Его поступь издалека сродни шагам каменного гостя. Дойдя до стенки, он продолжает свой путь так, чтобы угол падения был равен углу отражения.

Фустум-Версум, напротив, резко не уверен в себе. Он изворотлив, его путь можно было бы назвать хаотичным, если бы не одна уверенная цель, которая распознаётся зрителями не сразу - Риберштейн. В руках у Фустум-Версума - острый кухонный нож. Периодически он делает им колющие движения в воздух. Походка Фустума-Версума неуверенна, корява, каждый раз, когда появляется опасность быть обнаруженным, он притворяется, что увлечённо что-то читает на портьерах, дирижируя себе в такт кухонным ножом.


Риберштейн:

- Я, пожалуй, приготовлю себе на обед вкусную утку. Прожарю ей бока, хрустящая корочка. Славный будет ужин после тяжёлого трудового дня.

Фустум-Версум (в зал):

- Хочу его убить, хочу его убить. Вот прихватил для этого оружье (показывает в зал нож).

Риберштейн:

- Да, тяжёлый выдался денёк. Тут засудили одного, там получили большой кредит, и банк наш процветает. Я выбился из сил, но счастье - быть таким. Так голубь в небеса взлетает и выбивается из сил в надежде раздобыть кусочек хлеба. Когда же раздобудет - так счастью нет предела и, опускаясь по спирали, он, упоённый воздухом вечерним, ложится крыльями на неба лёд.

Фустум-Версум:

- Хочу его убить, хочу его убить.

Риберштейн (останавливаясь и созерцая что-то вдалеке):

- Да, как много мне для счастья надо. Нет, нет, не так - как много надо человеку, ведь я же человек! Седьмого пота! Третьей кожи! И всё в один денёк. (продолжает ходить) Нет, всё же счастья больше нету, чем счастья наслаждения работой. Один мой друг, бедняга, стал убийцей. Его работа - души собирать. Не видел я ещё несчастней человека - на месяц две, ну, может быть, одна. А остальное время просто - валяйся на диване, считай цветы и девок, что проходят мимо. Бедняга разошёл совсем, в болонку превратился: кусается от сущей ерунды.

Фустум-Версум:

- Хочу его убить, хочу, хочу, хочу-у-у (подвывает)!

Риберштейн:

- Ну, что ещё возьмёшь с него - диван пружинами врастал в него не раз. Так выразить недолго мысль о том, чтоб жертвой сделать и себя. (бормочет) Подумать только - месяц ничего не делать, а то и год. (в зал) Нечасто в нашем крае заказывают чью-то душу!

Фустум-Версум:

- Хочу его убить, хочу его убить.

Риберштейн:

- А часто, ведь, бывает так: жизнь проживает человек беспечно, без всяческих душевных мук. Работает, старается, в какой-нибудь десяток лет уж видишь управляющим его. Возьмём хотя бы и меня: я не мертворождённый, я вышел десять классов, прошёл весь институт, теперь - финансовый директор. Мне чужды все диванные лежанья, по мне - так человек трудится должен, как пчёла. Лишь тогда, мне кажется, построить можно космос. Я лишь усилием своей судьбы способен надломить теченье времени: могу помолодеть на десять лет и снова рьяно ринуться в работу. Подписывать бумаги, читанье протоколов - вот где моя стихия. И я готов кирпич вложить и свой в строенье башни.

Фустум-Версум (уже довольно громко, но Риберштейн по-прежнему не слышит):

- О, как хочу тебя убить, бродяга жизни, Риберштейн! Забрёл ты не туда, я вижу, но могу убийством всё исправить. Лишь точечка кровавая над I.

Риберштейн:

- Я сладость жизни вижу лишь в признанье, что все мы жизнью той окружены. Что каждый - винтик, каждый - гайка, я вижу то, что знанье - кромешность непочатая во тьме. На каждый слоган есть ответ. На каждый вздох есть да и нет. Лишь небо усмехается пока своими звёздами. Но, ничего, достанем и его.

Фустум-Версум:

- Хочу пустить тебе я кровь, бедняга Риберштейн. А с кровью вынуть и кристалл здоровья. Тот самый, что в глазах твоих, и заставляет выводить, беднягу, слово ВЕЧНОСТЬ.

Риберштейн:

- Мы выстроим побольше корабли, мы доберёмся, догребём, достанем. Мы выстроим небесные светила, вернём им первозданный блеск квадратов сетки звёзд. Подрежем лишнее, добавим нужных красок, и небо снова засияет своей прозрачностью. Лучи способны будут преодолеть всю ту ночную тьму, что хаосом была ниспослана на нас.

Фустум-Версум:

- Бедняга, ох, бедняга, как если бы убил тебя сейчас, мучениям твоим уже бы было бы на фразу меньше. Ну, ничего, сейчас я доберусь и нанесу последнее тебе число.

Риберштейн:

- Кто здесь? Кого я слышу? Говорите громче!

Фустум-Версум:

- Не видишь ты меня, то часики лишь за тобой пришли. Колоть тебя я буду! Жизнь или кошелёк!

Риберштейн:

- Жизнь! Конечно же, я выбираю жизнь. (смекнув что к чему) Так что же, Фустум-Версум, ты собираешься меня убить?

Фустум-Версум (пауза, Фустум-Версум мнётся):

- Да…Нет…Вообще-то, да, я собирался вот тебя убить.

Риберштейн:

- Так что же, а теперь ты передумал?

Фустум-Версум:

- Нет, и теперь не передумал, просто со спины убить тебя хотел, ну, а теперь не знаю, что и делать…

Риберштейн:

- Но зачем? А, впрочем, нет, не отвечай, твои бредовые идеи я насквозь. К чему такая деловитость, ведь мог же ты не делать и не говорить мне лишних слов?

Фустум-Версум:

- Да, это… Но забудь, я с детства вырос робким. И даже воспитательницу я не посмел, когда все дети вскарабкивались ей на спину.

Риберштейн (отвлекаясь):

- Ах, я такой талантливый, такой я одарённый, что в детстве стоило мне свинкой заболеть, как сразу все сбегали вкруг меня. Что корь в них вызвала - подумать только. (небольшая пауза) А проводки! Как много их, проводок, я провёл! А счета! А деньги! А суды! Как много всякого таланта в одном мне!

Фустум-Версум (скорее в зал):

- И очень хорошо ты это говоришь. Быть может, хоть сейчас ты вспомнишь о любви к себе. Любить себя: о, как необходимо! Наверное, также как дышать!

Риберштейн (услышав):

- Я в искус дъявол`ицкий чуть не впал. Любить себя - вот блажь, грешней греха.

Фустум-Версум (удивлённо):

- Ты веришь в Бога?

Риберштейн:

- Спросил: “Ты веришь в Бога?”? Да я и есть весь Бог! И каждый атом в теле у меня - весь полон Бога!

Фустум-Версум:

- А дьявол? Где он? Может я - твой сатана? Смотри, в моей руке оружье!

Риберштейн:

- Нет, ты не дьявол, ты есть всё тот же Бог, быть может, чуточку, наверное, другой. И каждая частичка в твоём теле - тоже Бог.

Фустум-Версум:

- Тьфу, брось ты, Риберштейн, совсем запутал ты меня. Одно я знаю точно, в чём уверен - в финале нашего с тобой диспута: ты головою будешь отсёчен.

Риберштейн:

- Не говори мне про финал, в финале я не вижу веры. А вера есть лишь только там, где нету неизбежности конца. В бессмертие я верю, а в тебя - изволь.

Фустум-Версум(зрителям):

- Он думает, что нет меня. Слепец, наивнец. (Риберштейну) Не веришь? Ну, вот же, посмотри, моя нога, рука, потрогай! Вот! (протягивает нож)

Риберштейн (трогает нож, обрезается, отдёргивает руку):

- Больно! Чертовски больно! Да (с изумлением и о паской), да, ты есть на самом деле. А что же эта штука? Меня ты не дотронешься ведь ей?

Фустум-Версум (лицом к зрителям, в никуда):

- Когда б быть может поздно осень, сентябрь капает сорвавшимся листом. Хотел я снова познакомиться с тобой, моя печаль, но ты же так приелась. Минуту, э, минуту, слышу голоса из царства мёртвых! (закатывает глаза, говорит загробным голосом) “… мертво мертвым заборный стук под крышкой гроба слышен тень зовут упали листья пусть услышать тысяч голосов что будут каплями дождя на крышку гроба нашего вождя”. (обращается к Риберштейну, но головы не поворачивает) Ты слышишь, Риберштейн, тебя зовут в небытиё, туда, где дьявол, где весна замёрзла, и где совсем нет музыки, лишь хаос, останавливай слова.

Риберштейн (неуверенно, со страхом):

- Стой, стой, остановись, мне кажется, что бред несёшь ты, что за сосны, какой янтарь, зачем величья много, я ведь мал, всего лишь человек.

Фустум-Версум:

- О, бригантина сладких снов, ты повернёшься снова в бездну, влача тяжёлый на себе сюртук! О, как же безмятежно мерцание в плаценте малого сего младенца, прими же и его, как приняла до этого двенадцать.

Риберштейн:

- Мне страшно, я боюсь (глаза бегают), истошно криком я сорвался. А. Где моя картошка и тёплый дом? А, впрочем, какая же картошка, ведь я же и теперь всё ненавижу. Мне опротивели мои материи, и кровь, текущая по жилам внушает страх бурления частиц.

Фустум-Версум (обращается к духам):

- Терзает страх полуночи неспешной нагое бледное твоё дитя. Скорее выйди на просвет луны ты зверем диким, вонзи клыки свои, закончи ты терзать предверьем смерти.

Риберштейн:

- Не будут так знаменья свыше более точны, чем курс на талую водой весну. Там, провалясь под лёд бедняга лось не погибает, а умирает неизбежностью без смысла. Страшны мне не слова твои, а то, что речью ты прикрыл так неумело. Не знаю, как назвать, но ноги подгибаются от страха и Бог исходит, словно оставляет. Последний раз подобное я испытал недавно, лишь тогда, когда, раздвинув ноги, мать впускала в этот мир меня. Тогда в безмолвном крике (я был тогда без десён) заворошился и забыл, о чём дрожали малые ещё колени. Забыл и вспомнил лишь сейчас, с твоими, вот, словами.

Фустум-Версум:

- Так, что ж, скорее, не надо медлить, закончим всё сейчас, пока ещё ты не позабыл опять!

Кинжал вонзается. Здесь слышен плоти хруст, как зуб из вырываемой десны.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002