Антон Стружков
На главную



E-mail
Антон Стружков Текст
Стихи

Дневник
Биография

ICQ-тексты
ICQ ICQ

Пляж

1. Начало

Леонид Ильич Брежнев любил пляж почти безотчётной, таинственной и молчаливой любовью. Пляж дразнил и манил к себе с самого детства. Он видел его далёким и недоступным, но родным и привычным, видел во всём, что его окружало. Видел в изгибе лески, когда отец забрасывал удочку между ним и солнцем, и леска сияла, становясь толще и светлее, очерчивая линию берега, а плеск блесны повторял верхушки пальм с налитыми хрустальным молоком кокосами. Видел в жужжании прибрежных блох, которых он, ещё голым мальчишкой разгонял своим топанием, блохи строились в правильные геометрические фигуры морского берега, выступали из под прозрачности океана водорослями и паутиной, застывшей тысячи лет назад лавой. Цвет кремлёвских елей медленно и методично приводил его к воде, прозрачной, но какой-то ненастоящей, будто стоишь в ней и не чувствуешь. Вода была по колено даже там, где брошенный однажды камень никогда не достигал дна. Часами вглядывался из окна своей приёмной в останкинскую телебашню, стоявшую то ракетой для отправки провизии на Марс, то иголкой начинающего повелителя погоды, проткнувшей розовое невинное облачко, и, чувствуя, что где-то в одной из пройденных высот этого металлического фаллоса таится, хоронится лазурь: «…а может, если немного прогнуть шпиль, то вновь появится линия берега…», но не мог, не мог понять ту изогнутую, но ощущаемую связь.
«Нет! Нет! Нет!…», - выводил на поверхность окружающего его соцреализма собственный пискляво-плаксивый голос. И снова он понимал, как необходимо было все эти годы чудо.
Чудо пришло неожиданно. В одном из телохранителей своего друга Фиделя, бородатом, в очках автоматчике, одетом в камуфляж и характерную чёрную кепку с перевязью, он узнал одного из тех, кто преграждал ему путь на пляж. И сразу вспомнил, если не всё, то очень, очень многое. Широкие плантации маковой марихуаны, охранники, появляющиеся неожиданно автоматными очередями в самых глубоких зарослях, бесконечный и бессмысленный бег и азартная дрожь в коленях. Теперь один из них здесь, стоит сзади трижды расцелованного песочного друга, с той же механической точностью отсеивает ненужные буквы алфавита. Леонид Ильич открыл глаза и широко улыбнулся прямо в глубокие чёрные очки, закрывавшие когда-то вход на пляж. «Сука», - думал он, - «из-за тебя я родился генсеком». Но чёрные очки молчали, посылая в ответ только подтверждение прочтения контрольной суммы.



2. Ленин

После разминки для глаз и коричневого, как высохшая земля, чая Леонид Ильич впал в беспокойство, а затем совершенно перестал понимать, зачем он сидит в своём кресле. Испуганно поглядев вокруг, он потряс своего соратника Микояшу за плечо и надрезанным голосом спросил: «Микояша, где я?». Микояша поднял голову с замутнёнными глазами и направил на Леонида Ильича маузер. Но, убедившись, что генсек ещё жив, он обтёр маузер об край гимнастёрки и снова уткнулся в стол. Леониду Ильичу от этого стало очень одиноко и холодно, он съёжился так, что уже не доставал до подлокотников своего кресла. Ему было очень, очень страшно. Перед глазами медленно, задумчиво проплыло лицо матери, а затем – изображение креста с опавшим терновым венцом.
Леонид Ильич вспомнил, что когда-то у него на ягодицах было большое родимое пятно и, чтобы ребята на речке не смеялись над ним, он купался в больших семейных трусах. Но ребята всё равно смеялись, и тогда он сдвигал брови, которые от этого становились больше и тяжелее. Позже, когда родимое пятно сгустилось, сконцентрировалось и, в конце концов, превратилось в небольшую изящную кнопку, он ходил уже на закрытый партийный пляж, где смеяться над ним уже никто не умел.
Он сполз с высокого кресла и пошёл в угол кабинета. Там, за бархатной ширмой стоял Ленин и внимательно, с любовью смотрел на будущее революции. Леонид Ильич осторожно взглянул на него и шёпотом губ спросил: «Зачем я здесь?». Но Ленин ничего не ответил, глаза его закрылись плёнкой, а из носа посыпался жёлто-белый песок.

***

«Расстрелять!» - снова разбудил его чужой уже теперь голос. Некоторое время после пробуждения Леонид Ильич помнил, что ему снился пляж, лазурный берег и гречневые пальмы. Странным и вопросительным показался теперь ему знак, очерченный свечой в руке будившего.
- Что?
- Леонид Ильич, дорогой, не беспокойтесь, это я, – ласковая, по-отечески большая рука Микояши легла ему на плечо, – Я всего лишь хотел спросить у вас, как нам теперь стрелять – стоя или лёжа?
Генсек сел на кровати, затем спустил ноги на пол и встал. Встав, он огляделся и увидел в свечной прикроватной темноте нищего с протянутой рукой. Нищий опирался на сломанный костыль и выглядел по-старчески несчастно. Больными, горящими глазами он умалял о чём-то. Первым испугался Леонид Ильич:
- Кто это?
- Где? – спросил его кто-то, но кто именно, он уже забыл. – Дожди собираются, надо бы поспешить, картошку в полях ещё не убрали. Так как стрелять будем – стоя или лежа?
- В кого?
- Как в кого? – ответил голос, – Леонид Ильич, что с вами?!
Брежнев увидел, как посерело его собственное лицо.
- Врача, быстрее врача!…

***

- Всё это споры, Леонид Ильич. Из искры возгорится пламя, а из песчинки вырастет новый материк, ну, в крайнем случае, остров, если хотите. Поймите, наконец, наука не стояла всё это время на месте. Вот вы думаете, что всё, что происходит вокруг Вас – случайно. А это вовсе не так. Дорогу, пройденную Вами, пройдут и другие, а Вы лишь станете общим рычагом развития, сами знаете чего. Вы много раз видели, как странно и нелогично ведут себя люди. Ведь вы и сами уже трижды за сегодняшний день спросили о том, где Вы находитесь. А я много раз Вам уже говорил, что у революции нет и не может быть большего врага, что неопределённость. Неопределённость, неуверенность – это саранча, пожирающая лучшие идеи, идеи светлейших умов. А за растранжиривание и умаление идей революции положено наказание, и вы о нём прекрасно знаете. Помните, как в библии написано: «… там будет плач и скрежет зубов».
Глаза Ленина хитро прищурились, усы удлинились, и голова вдруг стала чёрным котом, вылизывающим себе между ног. Тело вначале сохраняло очертания, а потом образовалось комодом, в котором хранились брежневские мундиры. Леонид Ильич приблизился к комоду и открыл среднее отделение, но оттуда посыпался песок. Песок поднимался перед лицом, норовил залепить ноздри и глаза. Он быстрее закрыл отделение.
В левом отделении песка не было, там стояли банки формалином и странными, похожими на человеческие зародыши в них. Рядом с банками стояло небольшое распятие. Присмотревшись, Брежнев увидел, что Иисус на распятии улыбается, но как-то неискренне, будто улыбка была подрисована уже потом. «Кто это?», – подумал Леонид Ильич. Голос за плечами подумал: «Это Иисус Христос. А ты думал кто?».
- А в банках?
- В банках? Это сложнее. Нерождённые вожди партии. Они могли появиться на свет, но вместо них появился ты.
- Почему я?
- Лёня, это же азбучный вопрос. Ты же учил истину о триединстве партии: партия – это и отец, и сын, и дочь. Зачем же ты теперь об этом спрашиваешь меня? Спроси лучше себя самого, каждая твоя клеточка сможет дать ответ.
Зародыши открыли глаза и зло посмотрели на Леонида Ильича. Стало немного не по себе. Затем они все одновременно потянулись к нему, и раствор в банках заколебался. Но вместо страха он ощутил сильное удовлетворение и с улыбкой на зубах захлопнул створку комода.

***

- Просыпайся, Лёня, – жена будила его ласково, по-доброму, – кофе стынет.
Там, на письменном столе, между стопкой стеклянных газет и сморщившихся томов истории дымился на столе кофе, чёрный, как мазут, налитый в соломенную чашку на соломенном блюдце. Сахарница, подаренная другом Фиделем, медленно и мерно плавала по поверхности стола.
Всего было так много и всё было так сложно, что Леонид Ильич так и н е решил для себя, какую маску он наденет, и какие линзы нужно вставлять в роговую оправу поношенных очков. Дети и внуки Николая II-го печальной улыбкой глядели с его собственного семейного снимка, и Брежнев никак не мог понять, как они туда попали, ведь тогда не было ещё даже фотографии.
- Просыпайся, «Время» пропустишь, – сказало радио. «Как я могу пропустить время?…», - думалось очень вяло. «Оно гораздо сильнее тебя», – ответила жена, – «Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что с тобой произошло». Брежневу очень захотелось ответить, что, да, он понимает, но на это совершенно не хватило сил и липкая, тёмная патока слабости охватила его.

***

- Тоска, тоска, дорогой Леонид Ильич, тоска меня съедает, - качал головой пьяный от кремлёвской водки Микояша, - маузер совсем заржавел, давеча глянул внутрь, прямо в ствол, а там – песок…
Микояша с горечью вынул из кобуры маузер:
- Понимаете? – вопросительно и пьяно посмотрел на сидящего напротив Леонида Ильича, - Вот, в восемнадцатом-то как было: хватаешь кулака заречного за кишки и штыком его – ГДЕ ХЛЕБ СПРЯТАЛ! А он молчит. А ты ему: Перед Партией ответишь, гнида, перед самим Лениным! А он молчит. Мёртвый.
Микояша хлопнул ещё стопку и, совсем обессилев, повалился лицом на стол, прямо в песок. От такой потери Брежневу снова стало неуютно, слово только что, при нём в комнате кто-то умер. Он вспомнил детство, когда отец, вот также напившись, колотил по ошибке вместо своей жены соседскую, а потом они всей семьёй ходили извиняться к соседям и привели в подарок козу. Леониду Ильичу до сих пор было горько расставание с той козой – первая ласточка несправедливости жизни. Вместо полагающейся ему за хорошие оценки награды – козы, которая по неизвестным причинам излучала одному ему слышимый запах кокосового молока, он получил самое обидное наказание – наказание без причины. Горьковатый с гнильцой запах того расставания (сосед убил козу через день) надолго запомнился и приходил потом всякий раз, когда жизнь отнимала самое дорогое.
- Рыба, – коротко и ясно звякнул фишкой домино об стол большой белоусый кот в пенсне, в котором Брежнев безошибочно разглядел несколько черт товарища Берии. Нотки в голосе также были характерными. Леонид Ильич посмотрел на стол и увидел там большую, подробно прорисованную карту СССР. Огромная лапа кота твёрдо, без движения лежала на Камчатке. Глаза кота смотрели прямо на него, словно выискивая, ожидая, какой будет реакция. После минуты напряжения, которая тянулась, как мыльный пузырь и неожиданно лопнула, на поверхность выплыл нелепый, но ожидаемый вопрос:
- Зачем вам столько рыбы!?
Кот пристально, но теперь уже злобно посмотрел на Брежнева, зрачки его сузились и стали похожи на два поплавка для ловли рыбы. Затем кот выгнул спину и начал точить об Камчатку когти. Вскоре Камчатка была уже порвана, из неё струился дым и вытекали потоки лавы, в дело пошли Сахалин и Хабаровский край. Кот громко мяукнул, швырнул в лицо Леонида Ильича скомканный Советский Союз и исчез.
Микояша, лежавший лицом на столе уже начинал дурно пахнуть, поэтому Брежнев протянул руку и, взяв голову за волосы, поднял её. На Леонида Ильича внимательно посмотрели глаза Ленина. Ленин мучительно улыбался, голова его была перевязана бинтом – кругом через затылок и подбородок. Брежнев отдёрнул руку, голова осталась в поднятом положении. Тактично поинтересовался, что с ним.
- Зуб болит, - лицо Ленина передёрнуло, а в глазах сверкнул хищный огонёк, - Мухи одолели, понимаешь…
Леонид Ильич понял и налил Ленину и себе по стопке водки.
- Не-е-е, я не буду… - капризно потянул Ленин.
- А вы на зубе подержите, Владимир Ильич, он болеть перестанет, - начал уговаривать его Брежнев.
- Ничего не получится. Гляди, – вождь мирового пролетариата выдвинул нижнюю челюсть, которая оказалась огромной. На месте, где должен был быть больной зуб, стояла вавилонская башня. Вокруг неё трудились рабочие в набедренных повязках: носили камни, доски, вёдра с раствором, ставили сваи и леса. Башня и люди вокруг неё были похожи на муравейник, только муравьи имели бронзовый цвет и никогда не спали.
Временами один из рабочих хватался за голову, начинал бессмысленно бегать кругами и всё переворачивать, а затем он без видимых причин быстро воспламенялся, как сухая сосновая ветка, и сгорал.
- Что с ним? – подумал Брежнев.
Ленин закрыл рот, внимательно и по-доброму посмотрел прямо ему в глаза и сказал:
- Ну! Ты же это знаешь. Он забыл.
- Что забыл?
- Где он находится забыл, - Ленин тяжело вздохнул, но не переставал по-отечески заботливо смотреть на Леонида Ильича.
- Вам же больно, наверное, - пробормотал Брежнев.
- Больно конечно, очень больно. Боюсь, что ты даже не сможешь представить себе, как больно. Но ты же знаешь, нам с тобой нельзя обращать внимания на боль. Помни, что настоящая боль строится не на зубах, а на костях. Вспомни хотя бы татаро-монголов. Ты же и сам немного их крови, ведь так? Сколько там было боли? Литры? Метры? Миллионы? Нет, Леонид, это не боль, и то, что ты пережил за свою жизнь, это тоже не боль. Больше нас двоих, вместе взятых, страдал Чингиз-Хан. А сейчас что? Люди-то, вон, почти без крови научились умирать.
Лицо Ленина застыло в какой-то нелепой гримасе и Леониду Ильичу показалось на секунду, что оно – нарисованное. Чуть изменив свои черты, лицо быстро посерело и стало похоже на слепленное из глины. Улыбка несколько удлинилась, будто руки невидимого скульптора сделали несколько лепных па. Глаза продолжали смотреть на Леонида Ильича, но совсем перестали отражать свет от лампы с зелёным абажуром.
Правая рука микояшиного тела поднялась, вытянула указательный палец и неспешно, но уверенно воткнула его в щёку лица Ленина. Из образовавшегося отверстия полился голубоватого оттенка свет, и в комнате стало немного теплее. Старые, полузабытые, но такие живые чувства всколыхнулись в душе Леонида Ильича, будто любимая собака, замершая статуей двадцать лет назад, снова зашевелилась и глянула преданными глазами. Он потянулся было к щеке Ленина, но у того изо рта молниеносно показался и спрятался раздвоенный язык, так что пришлось волей-неволей отдёрнуть руку.
- Видишь ли в чём дело, Леонид, - протянули глиняные губы столь родным голосом Ленина, - ведь мы оба прекрасно понимаем, что ты никогда туда не попадёшь. Желание туда попасть – это только часть твоей сущности, а исполнение эту сущность просто разрушит. Если говорить смело, то когда ты туда попадёшь, это будешь уже не ты.
Лицо Ленина вытянулось в овал, несколько расширилось и, будто обновившись волной, разом приобрело нормальную форму и цвет, сделавшись таким, каким Брежнев привык его видеть в мавзолее. Дыра в щеке затянулась, а глаза потеплели и снова начали отражать кремлёвский свет. После полуминутного молчания они сощурились и похитрели. Ленин вынул микояшиными руками из под стола коробку с костяшками и лукаво протянул:
- А может, в доминошечку пар-р-р-г-теечку?
В горле у Леонида Ильича пересохло.
- Не-ет, - с трудом выдавил он из себя, - не могу.
- Па-че-му? – лицо Ленина наклонилось и вопрошающе приблизилось.
- Не могу. Водки выпил, – ответил первое, что пришло в голову, но уверенно.
Сухие, тонкие и костлявые микояшины пальцы мерно, со стуком перебирали коробку. Леонид Ильич знал, что последует за этим. В домино с Лениным играли многие, но не доигрывал никто. Ленин выжидающе смотрел. Брежнев понимал, что соглашаться было нельзя, но не соглашаться было как-то неудобно и неприятно, отчего в воздухе повисла стеклянная пауза.
- Так что, сыграем? – ещё раз спросил вожди мирового пролетариата и встряхнул коробку. Костяшки внутри загремели и долго ещё не могли остановиться. От резкого звука Леонид Ильич вздрогнул, съёжился и закрылся руками, которые на эту секунду показались пластилиновыми. «Нет!!!», - уже готов был не вырваться из зарастающего рта крик, но затухающий стук костяшек спасительно перешёл в гудок проезжающего поезда и от стука железных колёс в буфете зазвенели тарелки и чашки.
- Ну, нет – так нет, - микояшины пальцы проворно скрылись с коробкой под столом, а потом также проворно придвинули с такан дымящегося чая, сахарницу и блюдце с лимоном.
Брежневу ещё не верилось до конца, но он уже осознал отступление опасности. Он заметил, как сильно вцепился в подлокотники кресла и, разжав пальцы, почувствовал, что они теперь не будут двигаться. «А ну и хрен с ними», - подумалось невнятно, - «зато не сгорел на работе».
Ленин прищурился, но теперь, скорее от удовольствия, тем от напряжения перед проказой и, прикусив лимончик, смачно, с сёрбанием, сделал первый глоток.
- Ну-с-с-с, а теперь поговорим, - он сделал одобряющий жест, подмигнул кому-то в пустоту и вынул из под стола бутылку медного купороса. Брежнева немного отпустило.



3. Обыск

В дверь долго и отчаянно стучали. В ход явно шли кулаки, локти, кованые сапоги, тяжёлые предметы с лестничной клетки.
- Именем революции! Откройте! Откройте или будем рвать!
- Открывай, гад! Враг мирового пра-ли-та-рильята! – крики внятно, но глухо, как и удары, доносились из-за дубовой армированной, пропитанной кокосовым клейстером для устойчивости, двери.
Леонид Ильич дочитал свежую «Правду», сменил очки, понюхал ещё тёплые остатки кофе, поправил халат, кряхтя, встал, снова взял в руки «Правду», но отшвырнул её на кушетку – на последней странице опять не было кроссворда. Тяжело вздохнув, сделал три приседания, как велел врач, и угрюмо прижав к стёклам очков глаза, прислушиваясь к смыслу доносившихся слов, пошёл открывать.
- Откройте, или мы вышибем дверь! Именем революции, откройте!
Проходя, Леонид Ильич обратил внимание на новую картину К.М., повешенную для него в коридоре. Он очень любил и собирал живопись К.М.. На картине, подсвеченной сразу с четырёх сторон, были изображены два лица правильной овальной формы: мужское и женское. Лица выражали безразличие и имели очки прямоугольной оправы. В очках женщины отражалось море, синее, волнующееся, с барашками. В очках мужчины тоже отражалось море, только чёрно-белое, ещё более волнующееся, волна сталкивалась с волной. Он постоял возле картины несколько минут, хмыкнул и направился к двери.
- Открывайте!
- Врёшь, не уйдёшь!
Под ударами дверь и стены вокруг неё немного прогибались, а тусклая кубинская люстра в прихожей чудачески подпрыгивала.
Он постоял некоторое время перед закрытой дверью. Затем посмотрел в глазок, но там было очень сильно накурено и невозможно было что-либо разглядеть.
На двери висела странная табличка, раньше её здесь не было. Леонид Ильич снял очки, чтобы лучше разглядеть её и прочёл:
НА ТЕРРИТОРИИ ЗАТО ДОПУСКАЕТСЯ ХОЖДЕНИЕ
ТОЛЬКО В ВОЕННОЙ ФОРМЕ
Брежнев надел очки, поправил халат и внимательно посмотрел на дверь.
- Откройте! – дверь вибрировала.
Он снял цепочку, щёлкнул одновременно двумя замками и открыл.
[…] стояли два матроса в одинаковых бушлатах и с винтовками о штыках. За ними, на противоположной стене плохо, со складками висело мятое полотнище с надписью жирными белыми буквами по чёрному:
БРОНЕНОСЕЦ ПОТЁМКИНЪ
От матросов очень сильно несло спиртным вперемежку с желудочным соком. Лица у обоих были овальной формы, прокуренные, с глубокими бороздами и широкими одинаковыми усами из чёрных кристалликов соли. Матросы шатались и всё время норовили барабанить в уже открытую дверь.
Леонид Ильич прокашлялся, поправил челюсть и поднятыми бровями поинтересовался, что нужно товарищам. Первый матрос немного опешил и попытался улыбнуться, отойдя на шаг назад, а второй продолжал молотить в пустоту и что-то шипел сквозь зубы. Первый спохватился и дал второму локтём под бок. От этого тычка они оба протрезвели, будто и не были совсем пьяными. Глаза оживились, прояснели, выражение лиц начало отдавать пошловатой рыночной хитрецой. Брежневу показалось даже, что пьяными они только притворялись.
- Мы из нар-ком-вэ-чэ-ка, - отрапортовал первый, - с обыском.
- Да, – второй говорил очень сиплым голосом, - и бумагу имеем.
Он долго, с пыхтением рылся в складках бушлата, достал ордер и протянул его хозяину квартиры. Леонид Ильич взял бумагу, поднял на лоб очки и долго в неё вглядывался. Печать на бумаге стояла пластилиновая.
- Можно документик? – приторно-услужливо поинтересовался первый. Получив ордер, который мгновенно скрылся под бушлатом, матросы как-то разом ринулись в квартиру, так быстро, что неповоротливый Брежнев ещё некоторое время смотрел на пустое место, образовавшееся на лестничной клетке.
Вернувшись в комнату, он обнаружил, что бушлаты уже работают вовсю, только теперь их было не двое, а трое или даже четверо, они так быстро перемещались, что пересчитать их просто не представлялось возможным. Обыски при этом более походил на погром. Что-то звякало, гремело и билось. Возле буфета с фарфоровой посудой упала почему-то люстра, которая висела раньше в центре комнаты. Пол был в нескольких местах неудачно проломлен. Один из матросов впряг другого в небольшого размера плуг и теперь они пропахивали неровные продолговатые дыры в паркете. Время от времени плуг упирался в сваю, выпрыгивал и, несколько раз ударив по дереву, вновь уходил вниз под весом пашущего. Впряжённый матрос, поймав удивлённый взгляд Брежнева, участливо пояснил на развороте:
- Новый способ. Усовершенствованный вариант. Так гораздо быстрее получается, - он развернулся и пошёл по следующей борозде.
Двое матросов играли на стенах в крестики-нолики и всякий раз, когда выпадало три крестика в ряд, выигравший пробивал в стене пожарным топором пролом, прямо по выигрышной линии. Ещё один сидел за столом, доставал из коробочки партийные награды Брежнева и разбивал их молотком, как орехи, а затем старательно рассматривал, нет ли чего у них внутри.
Леонид Ильич нахмурил брови, провёл тяжёлой рукой по щеке и направился в ванную комнату. В ванной комнате он спугнул ещё одного матроса, который старательно, по плечо руки, рылся в унитазе: «Извиняйте!…», - матрос выбежал.
Подошёл к раковине и посмотрел на себя в зеркало. Глубокое, старое, изъеденное бороздами лицо, было сделано из песка. На густые, с покрашенной сединой брови садились по старой привычке комары и пытались выпить крови, которой там давно уже не было. Долго смотрел на себя, затем развернулся и сразу наткнулся на матроса:
- А мы форточку откроем, можно? А то дышать уже нечем, - сказав это, матрос обеими руками сдавил себе шею и сделал вид, что он задыхается: глаза ввалились и щёки посинели, - Извиняйте!
Войдя в комнату, Леонид Ильич обнаружил, что новые партийные обои сорваны и на их месте наклеены старые, цвета заводской стружки. Старые обои клеились наспех, кусками, которые они где-то были сорваны, в углу валялся ненужный уже теперь, сварочный аппарат.
Один из матросов подошёл к Брежневу и, протянув ему коллекцию открыток с видом на Крым, спросил:
- Что это?
Матрос аккуратно запечатал коллекцию в полиэтиленовый пакет, снабдив его биркой, и умчался.
Другой матрос, добродушно взглянув на Леонида Ильича, приблизился к нему и, невзирая на приличия, быстро и интенсивно порылся в складках халата.

***

Смена произошла резко, будто по комнате прошла волна ионизированного воздуха: один из матросов подпрыгнул и выскочил на середину:
- Нашёл!
Все остальные бросили дела и посмотрели на него. Матрос сжимал в руке двухлитровую бутылку, полную по горлышко жёлто-белого песка. Он радостно потрясал ею над головой, давая ясно понять, что именно она и была целью поисков. Некоторое время остальные смотрели на бутылку, лица их по одному озарялись радостью. Затем эти лица разом обернулись к Брежневу, став ожесточёнными масками.
- Что это? – спросил грозно центральный матрос.
- Что это? – вторили хором остальные.
Все они во главе с бутылкой выстроились в треугольник и двинулись на Леонида Ильича угрожающе. Он отступил на шаг, глаза приоткрылись, выразив испуг, парафиновые губы смолчали невысказанное: «Я ни при чём… Цифры были в норме… Производительность всё время повышалась… За последние годы уровень преподавания в школах увеличился втрое! Вы даже не понимаете…», - он отступил ещё на шаг, - «Это не моё! Даже в Ставропольском крае построены теплицы… Я же пожилой человек, пожалейте меня…» , - Брежне в, споткнувшись, рухнул в кресло и сделал вид, что рыдает.

***

Глаза открылись и обнаружили, что над ним стоит один матрос с бутылкой в руках. Матрос убедился, что Брежнев его слушает, и сказал одновременно сурово и устало:
- Вы будете наказаны.
После этого он развернулся и тяжёлым шагом направился к выходу. Хлопнула входная дверь. Погас свет.



4. Окончание

Леониду Ильичу приснилось, будто он чайка и может летать. Чайка летала вокруг портрета Ленина, висящего в небе и громко, затяжно кричала так, как кричат чайки, свившие по ошибке гнездо на воде и, отложив туда каменные яйца, смотрят, как оно уходит вглубь. Портрет обладал свойством, знакомым каждому школьнику с детского сада: куда бы ты ни перемещался, весёлые и добрые глаза всегда внимательно следили за тобой.
От этого долгого и внимательного взгляда Леонид Ильич проснулся в полной темноте. По бороздам струился холодный и липкий пот, но тело было настолько неповоротливо и огромно, иногда казалось даже, что оно занимает всё пространство не только кровати, но и комнаты, что повернуться удобнее не было возможности. Струи ловко, как змеи, пробирались по телу и сворачивались кольцами возле пяток. Он попытался представить, что это льётся не пот, а кровь, но не смог.
В темноте казалось, что с потолка свисают провода и странные трубы, по стенам ползают насекомые и белые, в халатиках, муравьи. Темнота и стены сдвигались над головой Леонида Ильича, он попытался поднять руку, но, подняв, обнаружил, что рука по-прежнему лежит на кровати. Хотелось спросить, но тишина надвинулась и на этот вопрос.
Он попытался вспомнить что-нибудь хорошее. Выплыли деревенский дом, речка, лес, огород, глубокий, чёрный колодец во дворе и длинные зелёные гусеницы, которых он рвал на две части, а затем на корточках смотрел, как двигаются две половинки. Когда половинки переставали двигаться, он выбрасывал их в колодец, но никогда, как ни всматривался, не мог разглядеть, как они шлёпаются в воду. Колодец притягивал, и он мог часами смотреть в квадратную черноту следящего за ним взгляда.
Однажды колодец зацвёл от выброшенных в него гусениц и оттуда начала вылезать, ядовито-зелёного цвета, вонючая жижа. Жижа увеличивалась и вскоре начала поглощать грядки с картошкой. Она росла и росла, но мальчик боялся сказать о ней взрослым, поэтому заметили её только тогда, когда она начала поедать морковь, грядка за грядкой, на участке соседа. Взрослые всполошились и бросились загонять жижу лопатами и мотыгами обратно в колодец. Жижа сопротивлялась и издавала жалобные хлюпающие звуки, а мальчик стоял в стороне и в оцепенении наблюдал за борьбой. В конце концов, жижу загнали, а колодец запечатали огромным прессующим устройством. Половинки гусениц с тех пор аккуратно складывались на компостной куче, в отдельных коробочках.
Правая стена нависла над ним слишком близко, и он попросил в руки палку, которую ему немедленно дали. Стал изо всех сил упираться палкой в стену и немного, как ему казалось, отодвинул её назад. Тяжёлыми, лопаточными руками потянулся к потолку, думая достать его, но что-то было сломано, и смог достать только до спинки кровати. Тогда он приподнялся на кровати и, пытаясь прочувствовать, который час, обнаружил тонкую струйку голубоватого света под дверью. Показалось, что чувствовался запах моря, и в комнате стало немного теплее. Из-за этого секундная стрелка на стенных часах замерла и только напряжённо, пульсирующе подрагивала. Но скоро свет стал меркнуть и бесследно исчез. Запрокинув голову на подушку, глубоко вздохнул и на несколько секунд, как доза наркотика, позволил себе думать о запретном.
Слёзы появлялись в районе глаз и, не выходя на поверхность, образовывали на щеке бугорки, как маленькие степные кроты. Плечи тряслись мелкой дрожью, и от этого на простыню стекали тонкие, похожие на волосы, струйки песка.
Незаметно, как будто годы стали маленькими деревянными палочками, из темноты к нему потянулись ласковые руки матери. Руки тянулись с любовью, нежно, но по трещинкам и характерной дрожи догадался, что они желают причинить боль. Зажмурился тяжёлыми свинцовыми шторами и направил в сторону матери семь тысяч орудий бронетанковых войск. В голове кольнуло: «Подумай на секунду, как трудно купить себе это!..». Он открыл глаза и увидел, как темнота расслоилась на множество шестигранных сот, которые давали одинаковый ровный блеск. Опять показалось, что в комнате немного потеплело.


август-октябрь 2003 г
река Ахтуба - Москва

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002