Дневник ПРОФАНА (часть 3)

Скачать полную цветную версию текста
PDF-файл(zip-архив)

примечания:

* ПРОФАН, м. (франц.): невежда, несведущий в чем-либо, чуждый какого-либо знания, понятий. Профан, литерат. лицо, не посвященное в какую-либо науку или искусство, ничего в них не понимающее. Профанировать что-либо, обесчестить, поругать, кощунствовать.

** создавалось на http://www.livejournal.com/users/profan/

"Легко ли быть молодым?" Юрис Подниекс, 1986

Говорят, он был и остаётся единственным документалистом, показавшим проблемы общества. Это не так, просто фильм совпал по времени с проблемой, талант - в этом. Просто других не знаем. А уже во-вторых Горбачёв "дал добро" и очереди были как за водкой. И опьянение. Потому что не было и нет качественного отечественного кино, тем более документального, не привык зритель. И Подниекс приходит к пониманию через беспристрастность, как во-первых качество документалиста, поставить камеру в нужном месте и включить в нужное время.

Например, в зале суда, где предъявляют обвинение одному из семи из ста провинившихся в погроме электрички. Минутный план полного цикла отчаяния, от неверия до смирения, был бы самым жестоким моментом фильма, если бы камера не дрожала от того, что снимает. Слёзы и истерика парня являются самым верным событием жизни, и дело не в тюрьме или том, что ему придётся пережить за решёткой, а в мгновенном повороте реальности, как будто сообщили о смерти родственника, и только наша невнимательность виновата в том, что такие события редкость.

Социальная напряжённость для Подниекса - лишь часть общего феномена жизни, поэтому в любой фразе допрашиваемого подростка есть указание на вневременность проблемы. Молодёжная атрибутика (рок-концерты, тунеядство, неформальность), впрочем, как и мораль того общества (порицание, осуждение, растерянность) сегодня кажутся наивными, отражают слабость предыдущего поколения, но концентрация сомнения уже перенесена в героя и не зависит от стороннего взгляда, пусть даже камеры режиссёра.

Присутствие наблюдателя уже влияет на феномен, и это философская необходимость объективации.

Документализм тогда только оправдан, когда влияние камеры минимально. Сейчас стало модно играться картинками хроники, создавая дешёвый эффект истории, мучая зрителя колбасными нарезками из Николая II, Льва Толстого на прогулке и нюрнбергского процесса, снабжая вынужденно немую картинку трагическими оркестровками и пафосным текстом, совершенно не понимая, что с большим успехом получилось бы приделать заячьи ноги к танку Т-34 для заезда на гору. Документом является не то, что произошло когда-то, а настоящее переживание наблюдателя. В 66-м году Михаил Ромм снял фундаментальную ленту "обыкновенный фашизм", документальным объектом которой стало презрение к насилию во всём диапазоне значений, не только государственному. Двадцать лет спустя Подниекс скалькировал картину растерянности человека перед отсутствием внешних (навязываемых) мотиваций поведения, итоговым кадром которой стала сцена из любительского фильма одного героя, где молодые люди стоят по разные части тела в воде моря и всматриваются в горизонт. Не стоит говорить, что очередные двадцать лет требуют похожего высказывания от нас.
Что говорить об этом?

Говорят, Ефремов страшно пил в последнее время

Театр произошёл от магии, когда один из племени достаточно убедительно играл шамана, начинался дождь или подняж коров. Убедительно даже не для себя - для бога. Театр, как известно, нижайшее из искусств, чёртик в маске всегда живёт под детской кроватью (Шварц в детстве не оставлял солдатиков на ночь на полу, меня самого оттуда и туда утягивали морщинистые руки предков), противоположность театра - наша форма - интернет. Если последний стал покамест пределом расщепления реальности (вирту), то театр в этом смысле - полное перемещение в иную реальность, воплощение. Но всё дело в том, что довольно примитивные плоды дерева кола оказались втянутыми в бесконечное разбирательство собирателей бутылок. Наша жизнь - с привкусом театра, натуральным идентичному. Бывший президент имеет имя и невозможность участвовать в политике. Перетянуть зрителя на сцену теперь невозможно, он слишком искушён кино.

Я ничего не понимаю в театре, в его внутренней мотивации, поэтому пошёл на "Вишнёвый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса. Ставить Чехова - всё равно что писать о любви, опасная огромностью тема, поэтому ни слова о спектакле. Вот экономические обоснования нам доступны! Если в СНГ появляется театральный мирового признания режиссёр, он с необходимостью должен поставить в Москве антрепризу. Причём не с любыми актёрами, но и не со своими, литовской труппы, а с известными. И хотя я в восторге от увиденного, именно как зритель, а не как театрал, за всей этой акцией маячила тень некоторого принуждения зелёного оттенка. Я никогда не покупал программок, просто помню, что это такие белые развороты, где слева артисты и роли, а справа - о чём мы смотрим, особенно умиляли описания балета. И помню, что было дёшево, копейки. В одном из трёх антрактов я подошёл и узнал цену, и образовавшийся на секунду разрыв в два порядка числительных слегка смутил меня. Конечно, я купил, и смотря и нюхая полиграфию, читая благодарности фондам и Швыдким, вдруг понял реалии театральной жизни, насколько это тяжёлое и неблагодарное занятие. Как сложно, имея видение сцены, запустить и выпустить зрителя из зала. Моё пошленькое внимание к политическим деталям, наконец, оставило меня, ведь это не решение проблем и даже не их постановка. Это Чехов, а это Някрошюс, а это Миронов в роли князя Лопахина, а это передо мной сидит Филиппенко и всматривается, а это его сын солист альтернативного IFK стоит в очереди буфета за пирожком. Мотивы власти понятны и буднично примитивны (поднять престиж, сделать постановку, отчитаться, наконец) по сравнению с мотивами художника, пусть даже компромисса с дадеными деньгами, с переживанием зрителя. Общественные законы, что лужи на асфальте, будут всегда, только отряхивайся. Вот и в театре Маяковского я оставил под своим креслом частичку московского снегопада.

Ретроспектива :: Игорь Тальков

Когда сдуваешь резиновую лодку или оранжевый спасённый круг, на излёте выдоха из них пылью начинает вылетать белый порошок специфического, но не противного вкуса - это тальк. За неделю два сна, в которых играла музыка Талькова, лирические песни, скорее наивные, чем о женщине; проснувшись, ходишь и напеваешь и не понимаешь радости:

Это потом я сорву стоп-кран
И сойду, чтоб к тебе возвратиться...

Мне нравится смотреть на город
Из твоего окна...

Сложно остановить человека, когда его смерть сделала верным любое упоминание о возвращении при жизни. Миф универсален тем, что не может не произойти. Обычно интересно другое, кто убил и сколько жён; ми лицейская сводка имеет два преимущества перед жизнью - её легко понять раз, и испугатьс я два. Поэтому певица Азиза дала больше интервью о Талькове, чем он написал песен, и в этой символической схватке мистического пространными (про страну) откровениями певца и вынужденной петь казахской электродивы можно найти определитель культуры девяностых, если бы не пропасть между дьявольским весом в мире и девятью граммами в сердце. Если бы Тальков остался жив, он сказал бы, что его жертва должна быть больше, чем проигрыш в споре за занавес концерта. А почему они вообще пели вместе? Даже другой вопрос - почему снятся и волнуют ранние наивные песни?

Статус личности в культуре привёл к сообразной журналистской форме исследования творчества, заменяющей теперь целые кафедры и буквы на полке диссертаций. Качество не следует из количества, а вот размер вклада - вполне. Массмедиа уравнивает шансы, оборотная сторона демократии - тождественность равенства. И форма блиц-интервью, колонки справа, иллюстраций вполне оправдана. Можно всего лишь набросать, а читатель растащит по размышлениям самостоятельно. Тальков обладает преимуществом для журналиста - его жизнь стократно проговорена и определена им самим, для полноты достаточно нескольких детских фотографий, да и те он опубликовал. Старательная игра в пророка не могла не сбыться, он проверил судьбу на исполнительность, и конечно не мог иначе. Форма песни, совмещающая театральность с пророчеством, просто была адекватной запросу Талькова. Ранняя страсть к стихам о любви, как следствие страсти вообще, превратилась в политические инсталляции, основанные на строчках-лозунгах и нотах-гимнах. Как книга "Монолог" не философский труд, не религиозное откровение, не художественное произведение, а, скорее, слишком интимный дневник, так и песни Талькова были средством сказать что-то важное, что, казалось, важное не только для него. И только автор, сам человек волен решать, говорить ли о чём-либо вслух. Тальков имел силы говорить.

Тонкий момент: человек существует, пишет в стол, "думает себе", стихи о любви, и вдруг, за какие-то три года (после баяна "чистых прудов") срывается в совершенно другие материи и полностью сгорает в них. Не секрет, что соблазном явились годы ментальной анархии, проблесками дававшей людям ощущение неявленной свободы. Многие советские люди на рубеже девяностого года создали нечто совсем им несвойственное, поэты, писатели, мыслители (примеры в другой раз). Но у Талькова слишком явно обозначился враг номер один, и по несчастливой закономерности им стал государственный строй страны. Когда мальчик натыкается на угол шкафа, он начинает его бить, и хотя ему становится ещё больнее, удовлетворение замещает неудобства. Месть - неодушевлённое чувство, а неоправданная месть мстит только мстящему. Государственное управление обезличено до степени персонификации, возникновения личного к нему отношения, завязанного на потусторонние мотивы и следствия. Поэтому одержимые люди чаще всего бормочут про Сталина и приватизацию, и совсем никогда - про любовниц Пушкина. Форма мистических рассуждений, разрешённая вместе с религией, почти всегда скатывалась в политическую позицию, и то ли дело в слабости человеческого духа, неспособного подняться выше, то ли в реальной теневой силе государства. Но в любом случае - игра на чужом поле с чужими правилами - обречена. Самое страшное, когда в принципе истинное стремление к свету (как Игорь нашёл на кладбище крест и притащил его домой - по сути, не столько предостережение, сколько кощунство) вытесняется противоположным "мировым злом" в лице КПСС.

Ничего не изменилось не потому, что Тальков оказался не прав - нельзя быть искренне неправым - а потому что был далёк от истины. Страсть не равна объекту страсти, и нелепая смерть в закулисье (в тёмном огромном зале человек у микрофона истеричным голосом, как какое достижение, выпаливает "только что был убит..."), и магнитоальбомы, выпущенные очередью из обоймы неизданного за один 91-й год, и его сын, десятилетие спустя замыкающий сборник перепевок отца какой-то программной песней, - это не та память, какую человечество бережёт для своих героев. Ратность в перестроечном бою не принесла ни славы и почестей проигравшему победителю, ни увеличения ВВП страны - не хватило даже доснять Князя Серебряного. На небесах не существует специализации труда, и если уж Игорь Тальков хотел жить в свободной и честной стране, то ничего больше старых лирических песен он для этого не сделал. Мое сонное бессознательное сработало неожиданно чётко, я действительно не помню "сатана гулять устал, гаснут свечи, кончен бал" (что это за кадриль?), я помню, что "несвовременность - вечная драма, где есть он и она". Никакой пафос не может быть выше непосредственности. В случае Талькова нам дана не трагедия художника (как таковой он им не был по уровню одарённости), а трагедия человека, поддавшегося соблазну. Желая сказать о другом, Тальков предостерёг нас от собственной судьбы, протоптав ещё одну неведомую до него дорожку.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002