ДВАДЦАТЬ ПИСЕМ К ЛЕНЕ

Рассказы в письмах

№17

Лена!

Всё кончено! Последнее письмо придёт к тебе сквозь слёзы родственников, сквозь слёзы моих друзей Кузи и Гаши, которых я так бережно кормил! Мой голос изменился, ты чувствуешь? Его посеребрили дожди и седина. Ты подумаешь, что наша любовь перестала хранить тепло. Да, как маятник электронных часов, который зацепился за компьютерный вирус, я не нахожу себе покоя. Уже не могу поверить в то, что говорил когда-то, доверяя твоим страстям и твоему нежному голосу.

Моя любовь трансплантировалась назад, в будущее пережитого. Милая любимая Лена, мы перестали нуждаться друг в друге! Здесь уместно зачеркнуть банальную фразу. Подойди к письму и яростно набросься на него, так же как ты берёшь в руки сигарету, вставляешь её в рот и принимаешься судорожно прятаться за неё. Зачеркни слова, которые выпустили из тебя мою кровь и страх. Вилка до сих пор торчит в стене.

Наша любовь прошла сквозь затемнение взгляда, навитого твоим онемевшим телом на каркас неизвестности, и как только я не мог понять этого раньше! Но ведь я стар и уже не так расторопен, как раньше. Ты простишь меня? Надеюсь, часть моих слов всё же прилетят к тебе в ушко после 19 часов ночи, и ты замурлыкаешь в ответ.

О как чисто выражаюсь я теперь! Без всякой примеси постороннего слова я иду к тебе сквозь сито своих маленьких квадратных дырочек сыра, купленного два дня назад. Поэтому сыграй мне на тромбоне, пока ты ещё жива в своей вездесущей безоглядности и нарядности! Я скажу тебе, милая Лена, я тебя люблю. Что ты можешь? Усомниться в моих способностях любить? Конечно, я немощен, и мой голос вибрирует, как скрипичный ключ человека, перешагнувшего одной ногой порог. Да, мне теперь 25 лет и зовут меня Стёпа. Что с того?

Ты усомнилась в моей способности сделать тебя женщиной? Я, как и всякий Льюис Керрол, страдающий импотенцией, примусь связывать тебя, с яростным вожделением предвкушая будущее желание. Я докажу тебе! В нашем возрасте кровь всегда сворачивается плохо.

Так вот, что я имею ввиду. Серёжа, о мой папа!, всегда забирал всех женщин себе. От скуки я научился читать, пока вибрировали стены. Ницше пишет хорошо. А Серёжа, не считаясь о мной, запирал женщин в комнате наверху, бил их плёткой, привязывал к кровати, онанировал на их нижнее бельё, и вообще проводил ночи в изощрённых увеселениях и разврате, но никогда не приглашал принять участия в этих, столь манящих меня, оргиях. Всех своих подружек он удовлетворял пальцами рук и ног, я сам видел. А иногда, даже очень часто, использовал язык. Ведь он у него такой большой.

О, скольких женщин знает наш дом! То были и аристократки с прошлым дворянских семей, и пролетарские учительницы, и пышногрудые кокетки, и просто голодные шлюхи, скверно пахнущие бомжихи, женщины из соседнего дома и с Кавказа, студентки медучилищ, которых он снимал в метро, дарив розу, спортсменки и даже блаженные старушки, приводимые им из церкви якобы на чашечку чая. Да, всего не упомнить.

А однажды, мне стыдно об этом говорить, он пытался соблазнить меня, когда в доме больше никого не было, запер комнату на ключ и погасил свет. И попросил погладить его чуть ниже живота, что я и сделал по наивности с большим удовольствием.

Каков же был мой ужас, когда его язык коснулся моих ягодиц! Не помня себя от страха и волнения, какого-то смутного приятного ощущения я прыгнул в закрытое окно. К счастью, это был первый этаж. Осколки стекла до сих пор встречаются во дворе. Мой братик даже поранил о них ногу, резвясь с друзьями. Теперь он не попадёт в армию.

Ни в коем случае не рассказывай Серёже, что я тебе написал об этом, иначе он может меня зверски изуродовать. Я абсолютно серьёзно говорю.

Леночка, если ты ему расскажешь, он зарубит топором и тебя и меня! Мы с ним не раз приготавливали фарши. Господи, у меня дрожат руки, и это серьёзно, Лена, то что именно тебе я решился рассказать такое. Я почувствовал в тебе верного друга, способного меня понять. Пожалуйста не бросай меня! По ночам меня преследуют кошмары, а в полнолуние, хотя я не знаю, почему в полнолуние, начинаются сомнамбулистические припадки.

Если ты не веришь, я покажу тебе фотографии, которые тайно сделал для матери, и у тебя кровь начнёт стынуть в жилах, потому что будущее нашей семьи сильно меня тревожит! И я, и Серёжа, хотим от тебя по два ребёнка, чтобы можно было о ком-то заботиться, чтобы скрепить с тобою судьбу, потому что ты настоящая женщина, и сделаешь всё для своей, то есть теперь уже нашей, семьи. Как хорошо, что мы нашли друг друга! Эти замечательные, как и их мать, дети смогут обеспечить нам, двум неразлучным друзьям, благополучную старость.

Когда ты будешь готова подарить нам радость общения с четырьмя младенцами? Я надеюсь что ты отнесёшься к моему письму серьёзно и ответишь мне, потому что разве теперь не зависит моя жизнь целиком и полностью от тебя, дорогая моя принцесса Вика! Я немножко путаю имена, но это не потому что я меньше стал любить тебя! Мне плохо, я очень взволнован, ты должна это понять! Ведь наше будущее туманно, и надо срочно решать где мы будем жить с тобой.

Кажется я болен сифилисом. Но это же простительно для человека, который в тебе нуждается больше, чем в родной матери? И сифилисом я заразился той ночью от Серёжи. Как я его ненавижу!

Ничего, что я такой немножко взрослый, стала бы ты со мной общаться, если бы я позволял себе ребячество? Ведь нет наверное. Мне всегда нравились баскетболисты, потому что они взрослые и большие. Серёжа сказал, что тебе тоже нравятся баскетболисты, это правда?

У нас много общего, и я сразу это заметил! Даже твой первый ребёнок, я чувствую, что он и мой сын, можно он будет моим? Привези его сюда, мы научим его петь.

Я могу его отвезти на радиотелескоп под Дубну, он там станет астронавтом и будет посылать радиосигналы к Солнцу, хочешь? В три года он освоит аппаратуру, и комната с шумовым корреляционным радиоприёмником станет его вторым домом. Ты же не хочешь, чтобы твоя любовь к нему ограничилась привязанными лесками к вяленой тушке, которая с онемевшим безразличием танцует перед зрителями?

Я подарю тебе хорошую библиотеку, и ты научишься читать, милая Леночка. Я так хочу чтобы мы были неразлучны! Ты будешь мне пересказывать содержание всех книжек, что делал Гумберт с Блумом, и Тургенев, скромный мой приятель.

Надо думать о будущем. Листья начинают опадать в неизвестность, обременённые тяжестью своего перманентного красноречия. Помнишь, я играл в шахматы и молчал? Мне нравится молчать. Ну и потом, как я мог с тобой разговаривать, ведь я же переставлял старинные индийские фигурки на клетках, а следовательно мне иногда надоедает распинаться как ковры в самолётах и на лестницах в прихожей.

Зачем учиться играть на новых музыкальных инструментах? Можно называть это высокомерием, но другие из кожи вон лезут, чтобы показать себя. Ну нате-ка вот вам моя экзистенция в субстанциональности. И начинают. Вот я чего боюсь. Я боюсь что ты могла принять меня за штукатура. И случайно наступить своей прелестной конечностью, превратив меня в не менее очаровательную лужицу души. Я боялся, что моя одноходовая комбинация тут же всплывёт на поверхность.

В добавок, Лена, меня печалит то, что у меня слишком волосатые ноги. Ты не полюбишь меня ещё и потому, что я не построил свой дом. У меня нет животика и роста 1:82. Посмотри, какой я мёртвый. Даже ленточку вплести мне очень больно из-за страха потерять руки, вплести в твою волшебную косу юности с надписью признания, что в эхе сейчас отражается кашлем бабушки в соседней комнате. А ведь она по сущест ву права, она как собака, которая лежит в конуре на улице, на цепи, и мне страшно, что я этажом выше, что я не беру одеяло и не ложусь спать в траву под деревом и дождём в растворённом вокруг холоде, соблюдая врождённую солидарность.

Я не прав, потому что люблю тебя, но и холоден, потому что люблю. Чему равно начало, положенное этими словами? Моя выкорчеванная юность стонет в печали. Моя вина в том, что я не привёз тридцать литров кагора и муската из заветной страны, пожалуй я слишком мало ем, и ты не испытываешь наслаждение от мой мужской защиты, спрятавшись за моё немускулистое тело. Сколько оргазмов ты можешь испытать за ночь? Трусики не сползут с тебя по велению чужого радиоуправляемого каприза. Ох, милая Лена, как я тебе завидую! Ты попала в марсианские поле. Родина приветствует тебя. Скорее приезжай к нам! Как за тело растущего возле забора кладбища могильника, ты прячешься за наречия своих предложений, которые склоняешь по падежам в длинные цепочки. Получается.

Брат мне в детстве надломил клюшкой зуб. Он долго болтался, а потом ночью, во сне я проглотил его. Уже тогда брат не хотел, чтобы мы с тобой встречались. Я пошёл в другую школу, там были высокие заборы. В конце концов я весьма беспомощен в своей походке, которая даже не может сварить макарон в случае последней необходимости. Я не могу ссыпать хлебные крошки себе со стола в рот. Потому что ноги мои перетянуты жгутом, а руки вообще отсутствуют. Нет рта. И приключений я хочу теперь, приключений, чтоб я был твоим милиционером в ночном прибое звёзд.

Ты знаешь, как взаимодействует в аккумуляторе свинец с водородом? О, милая Лена, приезжай, и я тебе расскажу. Я напишу на бумаге все химические реакции, и ты скажешь: о да, это интересно. Конечно интересно. Я тебе всё объясню. То ритуальное священное украшение, которое ты делала для большого пальца моей ноги, принадлежит сейчас чьему-то неблагодарному мясу, так часто вторгающемуся в нашу жизнь. Эти шпонки, соединённые леской. Как я смог опуститься до примитивных выражений, твои бусины, так радовавшие и раздражавшие мой детский радостный взгляд, теперь пылятся у кого-то на носорожьей полке психики, в заброшенном мире.

Ты должна выучить уравнения Максвелла, потому что слишком привыкла к халяве и успешно выдаёшь свой внешний вид за ум. Но те редкие словечки, что удаётся из тебя выжать, могут сбить с толку лишь несмышленых пионеров, смотрящих дешёвый порнофильм. Я научу тебя говорить и работать, милое существо!

Эти женщины кончают совершенной пустотой и бессилием, вместо того чтобы смириться со своим предназначением и угождать природе. Эй, нечистая сила, в монастырь! Но сначала – на колени! Проси у меня прощения! На колени! Тебя запакуют в контейнер и отправят обратно на Марс в пенопластовой коробке. Дед рыбу любит. Мы купили в таком ящике цветной телевизор, но ведь где-то одним ящиком стало меньше, и когда Солнце заходит на новый день, его нет внизу, под нами.

Эта ритуальность столь же необходима как вспарывание бритвой вен и многократное попадание в психиатрическую здравницу. С большим удовольствием буду наблюдать за тобой.

Привет! Почему ты не любишь своего доктора? Доктор слишком много разговаривает? Во сколько лет у тебя начались менструации? Пыталась ли ты при этом читать Достоевского?
Лена, поскорее ты бы уж превратилась в опрятную бабку и сидела бы на лавочке возле дома, грызя семечки из газетного пакетика и плюя на асфальт под мою походку. Добрый день, Мари Ванна, скажу я тебе и пойду дальше, во флот, в лабиринт нечитаемых извне дел. На кухне будут жариться макароны, никакого отношения не имеющие ни к твоей, ни к моей жизни, но которые затем почему-то попадут в музей современного искусства. На 8 этаже у тебя плачет ребёнок, и этого я не могу понять, как Гарри Каспаров мыслит на 23 хода вперёд? Как ты могла откашлять своего ребёнка? Полиэтиленовые бумажные дети, а он у тебя получился натуральный с розовой попкой и прилагающимися в подарок памперсами.

Сергей может родить плюшевого Вини-Пуха, который прыгал бы на воздушном шаре, отражаясь от потолка неба, заглядывая в близлежащие окна, а я бы родил тебе металлического киборга, целующего тебя в щёчку по утрам.

Пойми меня правильно, если бы я стал отцом, мне пришлось бы целыми днями вытачивать разные добрые кубики из дерева, чтобы продавать их на пропитание своих драгоценных чад, но в конце концов ты можешь на всё плюнуть и закатить истерику, поскольку у тебя есть топорик с короткой деревянной ручкой, обмотанной изолентой. Твой законный топорик. Я вспоминаю футбольные правила детства и драться с этим топориком не пойду.
Даже если у тебя есть любимая стиральная машина, утюг и деревянные кубики, которые ты помогаешь делать, зарабатывая на жизнь, я твой первый муж. К тому же мне драться нельзя, врачи обнаружили в моём глазном дне какую-то гадость, пятна, как на Солнце, и если там поковырять или стукнуть молотком по глазному яблоку, то всё отлетит, и я больше никогда не смогу катать бочки. А как бы я хотел любить тебя всю жизнь, моё Солнце! Самое сильное солнце жизни! Подари мне зрение ещё на несколько минут, и я останусь навсегда.

Мне сетчатку пришивали специальным световым пучком лазера, туда иголку вставляли и различные нитки туда-сюда продевали, и забыли. Ножницы там забыли. Суровые нитки сквозь дырки глаза. Лазер через поэтические оптические достижения японской мысли протискивался во внутрь и плавил дно моего глаза, не стыдясь слёз. Ты спросишь почему я рассказываю столь нудно и подробно о своих глазах, ведь у тебя больные почки, и я бы мог купить тебе в подарок бутылку боржоми, но ты всё равно не станешь меня слушаться.
Мы полетим далеко-далеко, как мыльные пузыри, надутые беззубым детским ртом. Потом, с нескрываемой честностью обнажая перед тобой атавизмы своей души, должен сказать, что хотел бы попить немножко молочка из твоей правой груди. Ты ведь не станешь возражать?
Субъективность моего самолюбия прячет тягу к жизни в шкатулку. Посмотри книгу неизвестного автора: второй этаж, на полке справа. Не забудь приготовить суп. И прочти эти строчки через 15 лет, дурёха, когда поумнеешь. Как же всё-таки я тебя люблю!

КУЗЬМА.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002