 |
 |
||
 |
 |
||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
|||
 |
мальчик шёл по тротуару, |
||
|
|
|
|
Между Толстым и Мамлеевым
Истинная жизнь начинается там, где начинается чуть-чуть, там где происходят кажущиеся нам чуть-чуточными бесконечно малые изменения. Истинная жизнь происходит не там, где совершаются большие внешние изменения, где передвигаются, сталкиваются, дерутся, убивают друг друга люди, а она происходит только там, где совершаются чуть-чуточные дифференциальные изменения… Но неужели такое малое, крошечное изменение, как лёгкий хмель, производимый умеренным употреблением вина и табаку, может производить какие-либо значительные последствия?... Людям кажется, что маленький дурман, маленькое затмение сознания не может производить важного влияния. Но думать так – всё равно, что думать то, что часам может вредно то, чтоб ударить их о камень, но если положить соринку в середину их хода, то это не может повредить им… Надо, насколько это от нас зависит, стараться поставить себя и других в такие условия, при которых не нарушалась бы ясность и тонкость мысли, необходимые для правильной работы сознания, а не поступали обратно, стараясь затруднить и запутать эту работу сознания потреблением одуряющих веществ.
Лев Толстой «Для чего люди одурманиваются?» 1890
А я тоже сидел на встрече с Юрием Мамлеевым в подвале модного клуба-кафе «пироги», смотрел как все пятеро, сидевших в первом ряду под невысокой сценой пили пиво и ставили обратно на пол. Покуривали сигареты. Что они могли слышать? В какой благосклонной поволоке болтал перед ними мастер. Мамлеев сидел как в чужой тарелке. Хотя похоже было, что для него само тело и жизнь изначально являются чем-то ненадёжным одёжным: вечно сыроватым трико, в которое всё же нужно влезать. Но он сидел как маленький запуганный старичок. Рассказал сам о романе «шатуны», сказал потом, что можно высказаться: и вышедший мужик ничего хорошего не произнёс. Всё было настолько бедно. Мамлеев было заикнулся, что можно поговорить о состоянии русской литературы вообще, но сказал как бы вбок, смущаясь и зная, что не будет разговора. В этом вонючем от курева зале, среди этих янтарных пивных жерл. Столик, от которого он, поев чего-то с тарелочки в начале, отошёл через 15 минут, уже опять не видел никого кроме самих себя. Сосредоточенно и живо прихлёбывали из плошек, поговаривали. Я и не ждал здесь птицы-истины, но вдруг увидел, что её здесь нет. Даже мамлеев сам уничтожился наполовину или больше от такой разрушительной стены жратвы и оловянных взглядов. И я сидел пропитываясь общим бессилием. И было стыдно спросить всё важное, чем можно встряхнуть любого Мамлеева, будь он даже Бродским. Любой серьёзный вопрос прозвучал бы здесь как неприличный звук. Как рыганье: будто все, имея ослиные уши – да услышали себе подходящее невразумительное заседание интереснейшего человека. И всё потому, что все живут ради себя, ради своего маленького любименького желудочка, ради своей маленькой тщеславности: прийти на встречу с писателем, задать ему абсолютно не звучащий здесь вопрос: кто был прототипом героя, совпадаете ли Вы-писатель и Вы-человек. Никто – это было слышно по тону – не хотел что-то услышать, понять (все наоборот тут же отворачивались, как только начинался ответ) – хотели судорожно прикоснуться к сидящему в красном свете автору и отпрыгнуть прочь – словно отхватив словесный автограф. Было стыдно за сидящего себя. Стыдно и плохо, что сам-то – ничуть не другой. Здесь и сейчас же находишься в газовой камере и не хорохорься, что выживаешь вопреки или что тело вторично. Тело тянет за собой слабый душок. И ничем пошевельнуть невозможно.
В самом довершении пьяная смешная девушка вышла и прочитала в нагнутый микрофон каламбур по поводу романа. И такая она была красивая и худенькая, как счастливый оттиск всей этой голографической сходки людей на грустных костях искусства. Мамлеев в довершении, чтобы добить меня, сказал, что готов всем раздать автографы, чтобы подходили к нему. Чтобы хоть так прикоснуться к живым людям, до дна настоящим, но с мало стОящим нутром. Мой Минздрав предупреждает: не задУшите в себе каждую подленькую допущенную сигаретку – она задушит вас. Человек рождается с меньшего нуля, чем тот, которым он может стать.
Павел Лукьянов «Почему такие люди?» 2003
Фёдор пошел стороной, не по тропке. И вдруг через час навстречу ему издалека показался темный человеческий силуэт. Потом он превратился в угловатую фигуру парня лет двадцати шести. Соннов сначал не реагировал на него, но потом вдруг проявил какую-то резкую, мертвую заинтересованность.
- Нет ли закурить? – угрюмо спросил он у парня.
Тот, с весёлой оживлённой мордочкой, пошарил в карманах, как в собственном члене.
И в этот момент Федор, судорожно крякнув, как будто опрокидывая в себя стакан водки, всадил в живот парня огромный кухонный нож. Таким ножом обычно убивают крупное кровяное животное.
Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там ещё что-то живое, но неизвестное. Потом спокойно положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону, к полянке…
Наконец Соннов встал. Подтянул штаны. Наклонился к мертвому лицу.
- Ну где ты, Григорий, где ты? – вдруг запричитал он. Его зверское лицо чуть обабилось. – Где ты? Ответь?! Куда спрятался, сукин кот?! Под пень, под пень спрятался?! Думаешь, сдох, так от меня схоронился?! А?! Знаю, знаю, где ты!! Не уйдёшь!! Под пень спрятался!
И Соннов вдруг подошел к близстоящему пню и в ярости стал пинать его ногой. Пень был гнилой и стал мелко крошиться под его ударами.
Юрий Мамлеев «Шатуны» 1960-е годы
00:00
8мая2003
Дважды тринадцать
В конце рожденного дня позвонил нигде не работающий, как Бродский-тунеядец, Кузьма и скоросказал: СДНЁМРОЖДЕНИЯДРУГ-АТОСЛИШКОМДОРОГО. Потом я ему дозвонился по простой медновпроводной связи. Подумал, что лучше, может, как во времена Пушкина (который как малообеспеченный не имел сотового и ему приходилось обо всём) писать письма. Эта односторонняя безответность письма приравнивает его к творению. Ты пишешь с другой степенью отстранённости, чем обычную прозу – ты более наг и кровянишь душу как малолетняя поэтесса (ты пришёл, а я ушла, ты не ждал, когда весна…). Но при этом – попробуй дай Ван Гогу дозвониться до Тео – и где были бы эти письма – отголоски живописной души?! (Я нарочно сейчас выразился высокопарно) Но телефон – действует как современная психология – так же нагло знает обо всех закромах и пазухах человеческого поведения. Транквилизатор-врач одним щелчком тебя ставит сегодня на ноги из состояния, в котором ты бредёшь в потёмках. И телефонный голос – полминуты пожужжишь диском телефона в Магнитогорске на Южном Урале и за два часа самолётного пути до тебя тут же донесётся родное алло. Может быть писателям надо урезать лимит телефонного разговора, чтобы простое избавление – скопом – от неурядиц, тяжести – не выливалось сперматозоидным бурлеском, а падало мелкими живительными строками на бумагу и промокало её. Мальчик выбрал телефон, и совсем не пишет он. (Тут я понял, что в яростной несправедливой манере описания простых вещей есть огонь настоящего. Мои полусправедливые нападки на аппарат телефона как раз и выхватывают жёстким мечом света его мелкие потакания, которые ты себе позволяешь, а мог бы сдержаться)
Вечером 18мая2003 я прилёг поспать на часик, а проспал все три, и лишь Вика в 0:01 позвонила, и сотовый голос поздравил меня впервые в 26лет. Хотя я родился в 22-30 19мая1977. Две мои надёжные косЫ! – как залоги уже прошедшей смерти? Дневник сковывает фантазию, но держит повествование – вострО. Я потом помылся, вскипятив в кастрюле воду, потому что кран уже неделю молчит. С волос полилась тёмная вода. Волосы слиплись как иголки в поле магнитных опилок. В два ночи я решил поехать в магазин за тортами. Хотя до этого не хотелось праздновать на работе – никто бы и не узнал – только моя бригада уже наслышана – а больше никто. Не то, чтобы хотелось быть внутренне обиженным – вот вы, миряне, какие нечуткие: у меня праздник, а вы не чувствуете, не телепатируете – нет, просто людям будет нечего сказать тебе – даже те, кто симпатизирует мне – будут по-рыбьи произносить обрывки заезженных поздравлений. Многое в этом мире условно – не хотелось и день рождения сюда вляпывать. Но ночью перерешил и пошёл дошёл до ночного магазина. Взял два торта, три разных коробки конфет, сок. Говорю тётеньке-кассирше и парню-охраннику: – у меня сегодня день рождения. – поздравляем. И сколько исполнилось? – ну сколько, как вы думаете? (я глазки опустил как кокетливая девушка, чтобы обязательно занизили срок прожитой жизни) А они попали: 25 и 27 думали. Я даже удивился средней внимательности населения. Поймал машину на проспекте Карла Маркса.
Утром с сумками на проходной говорю (немного не выспался я – лёг в половине четвёртого) – они мне: что это Вы несёте? – а я достал рафаэлло: - у меня сегодня день рождения, поздравляю. И как и потом все люди с непривычки – все новые действия, лишённые привычной подошвы – медленно вызревают в людях (тут Кузьма хорошо заметил) – дай им побольше времени – они бы расплылись в менее обескураженной и более расхожей улыбке, а так все конфеты люди принимали на заводе с удивлением – конфета как на Сизифов на них накатывалсь и за ней не виден был солнечный смысл моего Светлого Пашиного Рождества. Потом они в без-меня-одиночестве – клали шарики в рот, и, расплываясь, глиняный шоколад до них доходил маленький смысл вручённой конфеты. Зам. главного энергетика Алексей Вениаминович Семёнов прислал мне фирменный календарь комбината в догоняющий подарок. С бригадой своей – Романом Урманшиным, Валерой Виноградовым, Резваном Алиевым, Сашей Стирой, Анатолием Гузеевым и ещё с пацанятами из бригады суетного Жени Куликова – мы съели вкусный торт. Я разрезал его коротким заточенным ножевым полотном. Я, как и предполагал и знал, – стоял, послушивал в сторонке стола разговоры моих ребят (Роману – лет 45, Резвану - 39). Дело было не в том, что им было нечего мне сказать – как-то занять лично меня: расспросить, узнать – им просто было нечего сказать ВООБЩЕ (то есть о настоящем моменте – рефлексия о сиюминутном в них не жила) – их разговоры были обо всём умершем, прошедшем – поэтому-то меня коробит, и я не хожу на собрание университетской группы – потому что настоящее никого не объединяет, а сидеть в луже воспоминаний лучше каждому в своей. Кто как курнул, кто кого напугал, у кого какую зарплату урезали, как кого медведь нюхал в палатке ночью в горах, сколько стоит шашлык на Банном озере. Я – такой занудный, что мне не интересно это слушать – хотя я вру – я слушаю не именно то, что лепечут люди, а смотрю сразу на них как на подаренную игрушку: сразу отстранённо, извне.
Переоделся и пошёл со всеми работать. Под конец дня уже не выдержал – сорвался на Сашу. Потом пытался объяснить: – у меня нет к тебе претензий, у меня претензия метафизическая, я больше половины своих силы трачу на то, чтобы въехать в мелкие частые вопросы о глупостях: паш, а эту верёвку брать или нет, паш, а где газовый ключ? (я смотрю на себя – что же я такой занудный, но здесь на заводе для меня всё и происходит – только мелкое, только глупости дёргают меня.) ты сделай, а потом уже поздно будет – я же не буду против (я говорю и вижу, что мы с разных языков смотрим на вещи, и что зря я всё-таки сорвался: надо было как и всегда: молча снести то, что человек лезет к тебе со всякой дрянью – и не мне этим мозги забивает, а показывает как мелочёвкой и показной деятельностью он набит сам. И я не могу ему проговориться об этом, потому что и девушка лежит и накидывает на себя край одеяла от моего разглядывающего взгляда: она стесняется своей родинки на животе: а я-то вижу совсем другое и не для насмешки её изучаю. Конфликт расходится, нерасшифрованный Сашей. Ему так и кажется, что я сорвался от усталости, а это были лишь цифры тиража, относящиеся к книге моей постоянно грустящей души. Я взывал о помощи: чтобы не дёргал меня принести круги для болгарки, демонстрируя как он при деле, а пошёл бы сам и не сказал бы ни слова, не отчитывался бы передо мной в каждом своём полезном пуке в районе криогенной трубы.)
После работы Резван думал со мной погулять, но я мягко не захотел: один побродить хотел. Но не намного хватило. Заснул, придя домой. По дороге встретил девчонку Миши-барабанщика группы «Город М». Пухлые губки особенность внешности – я увидел – как это станет немного уродливым во взрослом будущем – и как обманчиво это хочется поцеловать и трахнуть сейчас. Жизнь, оказывается, и состоит из таких сейчас. Пока она примеряла ботиночки – я прислонялся к её нежной спине, будто помогая, но лишь желая покасаться безнаказанно и по-настоящему.
Александр Николаевич Чугунов – дедок, приехавший в командировку из Москвы тоже: - что же ты не сказал, что у тебя день рождения, ну поздравляю. Я бы приготовил чего, взял бы красненького… Может сходить за красненьким? – Я отказался от того, чтобы всё-таки поддаться на уговоры пустого мира и по-человечески(!?!) отпраздновать: это значит – выпить и послушать воспоминания. Поговорить. Но так как по душам невозможно – я увильнул. Лёг спать. Ещё, правда, письма пришли: От Кузьмы (развёрнутые три строчки), Маши (в её псевдоумном стиле с привычными иглами в словах), неожиданная нежность от АД, Алёна Нестерина, не зная, написала именно в день рождения о том, что надо писать пьесу о Магнитке, написали пять магнитогорских благодарных за потомство, которым я их наделил, девчонок, Славик Забиров поздравил от себя и многих всех, рек
ла
ма предложила увеличить половой член до размеров головы, Лена Лебедева позвонила из Москвы, не зная, что я в Магнитке, Колян с Антоном не подзабыли, Колян сайт новый в мою честь забабахал, мама звонила на сотовый с утра и на работы – сразу от Илюшки, тёти Нади, тёти Нины – ото всех поздравила, виртуальная служба MailRu прислала квинтэссенцию отношения незаинтересованного в тебе мира: расхожую открытку: одну и ту же на всех и каждый год. Может картинку поменяли, но меня, полушопенгауэра таким мнимым отличием не обманешь: я вижу как мир одинаково беззубо говорит со всеми. Лишь в любовной непосредственной близи пары-четырёх человек на тебя он дышит арбузами – а так: он – обычная торговка толстожопыми ягодами.
И всё же: С праздником, МИР!
С уважением,
Павел Лукьянов
всё ещё Магнитогорск
23:40-1:36
19-20мая2003
Почему, за что люди работают и почему они безрадостны
13 дней беспробудной работы. С восьми утра до восьми-десяти вечера. Выходные дни без отдыха. Угрюмость, раздражительность; как робот ставал поутру, даже не чувствуя недосыпа, почти совсем не пишу. И даже до того задавило, что уже не переживаю, что не пишу. Я не скажу, что переживаю за работу, но она сама, её ежедневный приход, её наряды, досады, задержки, отсутствие материалов, человеческая хитрованность отъедают у меня по чуть-чуть очень много. Есин сказал, что все писатели в России были состоятельными, могли не работать: Пушкин, Гоголь, Толстой. Достоевскому не так повезло. Я как о параллельном недостижимом и даже не желаемом – до того достучали мне по нутру – думаю о возможности жить, не тратя труды и дни на материальную бессмыслицу. Мне всё здесь претит в Магнитке. Никто бы из друзей меня не узнал: так я хмур и неприветлив. Я выжимаю из себя нормальный тон и человечность – они как автоматчики сами выходят из меня, но – очень туго и безрадостно. Человечность – как долг, а не как мироощущение. Всё моё мироощущение забито как сосуды ног Хлебникова плазмоидами – он умер от заражения крови. А можно от заражения души погибнуть? Лишь наработанные радости, лишь прежнее выручает, лишь то, что прежде я знал, что яблоня пахнет, что вишнёвые цветики нежны – лишь это заставляет мой зомбоорганизм подойти и понюхать. Но радость закрыта от меня. Её нет в моих действиях и ощущениях. И я не скажу, что моё напряжение идёт от моего радения за работу, но просто иначе – я вообще не уеду из Магнитки. Лишь ежедневное самоубийство поможет избежать замедленной смерти на южном Урале. Я чувствую, что и сам загнал себя в ловушечку, что сам взял неверный курс ощущений и отношений к работе, но я слишком отличен ото всего мной делаемого. От этого – мои душевные тектонические тяготы. Я вынужден ежесекундно предавать себя настоящего: я по-другому хочу и могу строить отношения с людьми: я бы со многими избегал общения: как в ЛитИнституте или в ЛитСтудии – там, где каждый сидит по доброй воле и, скажем, начинают к тебе лезть с разговорами, хотят совместную вещь написать, а ты разворачиваешься – и не делаешь ничего по чужому желанию, если чувствуешь, что от человека исходит мелочное творчество, нечто не ошеломляющее. В этом – главный дар художнику: независимость в ежедневном проведении жизни. Но за оторванность и своеволие человек рассчитывается неполучением материальных денег. (Как бабушка, совсем одуревшая от своего магазина и хлебного прилавка, сказала тут внуку: мальчик залез в сдутый ржавый автобус на пустыре и играл в него, туда же запрыгнула по ступеньке распушистая кошка и влезла в радиатор, смотрела оттуда. Мальчик говорит: - ба, кошка в мотор залезла. А ба говорит: - она хочет зайцем ехать. Зайди в салон и скажи: платите все деньги.)
ГЛАВНАЯ ИДЕЯ: лишь воля художника может стать противовесом на рынке реальности. Лишь его воля в себя, вера к истине может ежедневно сглаживать стресс от малополучения материальных благ. А тут подумываешь о какой-нибудь не столь увесистой работе – чтобы не застила всё человеческое небо. И тут же смотришь: а может ты и недостойный: такой слабый, что двухмесячное голодание в Магнитке так подкашивает весь твой прежний пафос? И вот ГЛАВНАЯ ИДЕЯ: людей пускают на завод, нанимают в фирмы, дают некую внешнюю задачу, подкармливают как бройлеров денюжками, чуть-чуть поглаживают иногда, проходя – так Боги поступают с людьми – не наниматели, не Боссы – они такие же наёмники на сковородке Бога, а ВСЕ люди, занятые деланием внешних по отношению к душе дел, возделывающих одноразовую землю материального – люди наделяются этим как НАКАЗАНИЕМ. Нас секут за наши малодушные усилия, за наши отсутствия ВОЛИ, за слепоту к истине, за потоптанное внутри знание правильного мироуклада. Потому Ван Гог был изгнанником семьи, что его отцы и мать продавали картины, разбирались в ценах, в красках, в художниках. Винсент же просто – знал: что такое творчество и прозревал внеценность создания своих миров и смехотворность кадушечного отношения с миром: от прополки до засолки. Десять миллиардов живут так и даже не подозревают, не замечают от близости: она их ослепляет до того, что люди не понимают: отчего им так плохо работать на Магнитогорском Металлургическом Комбинате: не оттого, что мало денег и начальники дерут как свою тряпку: всех подряд мучает, но за мучением никто не видит происхождения муки, а вся неправильность состоит в том, что люди потихоньку с юности начинают поддаваться внешнему неправильному миру. Все предыдущие поколения проходят и врут о том, как надо жить, хотя они – не знают этого. Потому что тоже в своих юностях попредавали свои чистые устремления. В каждом они были, а они их убили. Неспроста так популярна сказочка про белого бычка и про попа была собака. Их завораживающая непрестанность и повторяемость и необновляемость – есть острый дубль той затянутости, в которую нас – род за родом вовлекает неверное отношение к жизни. Лишь оставшиеся от десяти миллиардов единицы чувствуют перекос, чувствуют, что всюду ложь, что очень много лжи. И есть желание самому – не прибегая к вечному другу – библии – назвать князя мира сего. Знания должны, конечно, нарастать, поэтому приятие прежних религий и философий приближает тебя – к своей собственной (приятие – не как в воду кануть, а как осознание и перевод поэтических образов в мир личных реальных представлений и чувств).
Люди, ну где вы, люди! Я стою в личном лесу и зову всех поделиться друг с другом человечностью. Комбинат бесчеловечен. Я не могу понять: почему он вырос таким? Почему люди так бесчувственны и потакают первому попавшемуся удобству? Как пришло под руку так и положили антиживые плиты потолка и стен, проделали конопатые кривоватые окошки. Ведь завод – это мир наизнанку. Это кишки берёз, это крики грибов, сперма жаворонков, соль полей, сухостой поперёк рта, это оловянные озёра и резиновые караси. Это – антимир, здесь все противоестественно. И знаете: за что это нам и нами придумано?! Да: за слабость каждого перед чёрным сачком неба. Лишь воля каждого подряд, лишь ежедневное противостояние с ленью, сном, незаинтересованностью, лишь поголовная устремлённость в сторону познания, лишь рутина ежедневной воли и творчества спасли бы нас от затопления расплавленным кислородом и от удушения парами олова. Но пока мы слишком слабы. Люди жалеют себя, уже попав в адские лапы своего безволия. То есть жалеют, попав в заведомо гибельное гнилостное болото. Хотя ярчайшая как сварка или солнце табличка на каждой травинке при входе в грибное хозяйство сквозила одним предупреждением: воля и творчество наберут тебе грибов. А лишь присядешь на травку в слишком раннем отдыхе, слишком пожалев себя, слишком незаслуженно расслабься, покури, и тут начнёт расти под тобой болото. Откуда ты всё меньше и меньше будешь видеть и хотеть выхода
Магнитка
00:00-1:30
27мая2003
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|