земля в иллюминаторе как фокусник видна,
в платочке невидымчатом, как шар из рукава.
а рано рано поутру, чуть солнце тут и сям,
нальются горы белые как яблоко (не дам!).
летим с тобой, не падая, насклонною лыжнёй:
флажки, фуникулёры, горячий чай (не ной!).
гипотенуза горная - сизифа теорема:
слететь- платком по волосам, а вверх - ползти поленом.
и запрокинув головы, ладонь кладя на солнце,
присвистнем мы как в присказке, как горные японцы.
смотри: кружат альпийские трёхглавые орлы:
отец и сын и отчим. с бесспорной вышины
ты можешь в белом джемпере им зайцем показаться,
подшёрстным слоем снега, улыбкой гималайца.
катайся - докатаешься до чёртиков в глазах.
стесняйся - достесняешься в синеющих чулках.
ты, загляденье чёртово, дотронусь (только тронь!)
до трёх считает сердце, ища твою ладонь.
вскара- робка- вскарабкайся навстречу силе g,
упрямой, вездесущей, как запах в багаже.
а если поскользнешься и с горки полетишь,
никто не отгадает: дурачишься или спишь.
на всё предупреждение секундное надень:
улыбка до падения на собственную тень...
а в небе параллельно снимается кино,
докумантально-чёрное, затменье сквозь стекло:
представь: в иллюминаторе земля не помещается,
по всем законам мимики пилот в штурвал вцепляется,
но рухает всё глубже. легла на горы тень
его крестообразной машины. выбран день
давно, до динозавров, все знали: упадёт,
готовили, растили, ручались за полёт.
но что-то там работало, чтоб трещина в крыле,
чтоб меньше кислорода, и больше на нуле.
и вещь его последняя в музей уже сдана:
огромная, растущая - увидишь из окна.
чей папа не был лётчиком, разбившимся, живым,
на фотопробы памяти пришедшим молодым?
он так наулыбался в трёхлетние глаза,
что ямочки остались, а большего нельзя.
нельзя увидеть близкое, когда оно вдали,
нельзя услышать слышное, когда она внутри.
лишь только откровенное телесное тепло
отменит всё, что не было, и станет всё равно:
и то, что позабылося, и то, что не стряслось.
оно происходило, но только не сбылось...
осколочные кадры: как будто съёмки сна:
как в папу ты играла и всё бы отдала
за повторенье сотое, но только наяву:
щетина, запах, руки, гуляние в лесу
одно лишь-преродное, как жизнь и смерть в одном
собрались месте лиственном вы с папою вдвоём.
бродили и не ведали, что это навсегда:
кислица! сыроежка! ух ты! вот это да!
но тот, который взрослый, смеявшийся часами,
уже предчуял разницу растущую меж вами.
он тыкал на прощание: комар, паук, осина,
волнушка, земляника, малиновка, рябина.
и возле самых пальцев вдруг вырастало чудо:
пульсирующий ключик - попью? не пей! не буду.
и вдруг спросил некстати: "не хОчешь в зоопАрк?"
с мольбой тяня и О и А. Ответила: "Да так.
там в прошлый раз жирафы плевали на людей.
и было мало птенчиков и много - лошадей".
"Ну да, ну да," - рассеянно тебя потеребит
и по сырой трухляшке три точки отстучит.
И для него последний, а для тебя впервые:
закат менял берёзы на колбы огневые.
а поутру, а поутру чуть солнце тут и сям
как будто всё на месте и только папа там,
куда лыжня пушистая по небу пролегла,
и вроде - всё доступно, а вроде - из окна.
и сразу же захочется в убогий зоопарк,
и выкрасть запрещающий полёты красный знак.
ты сломанная нацело как ветка на весу
на тонкой перемычке колышешься в лесу,
где сохнешь потихоньку с травой-в траве-трава,
сама себе сомнение: жила или жива?...
но я, но я-то рядом отныне навсегда,
пока восходит солнце - сверхстарая звезда.
ничто меня вовеки не сможет отменить,
я - твой последний папа и нас не разлучить.
могу тебя укачивать, могу тебя венчать,
тебя не обозначивать и в прятки проиграть.
хочу услышать туки-тук - под сердцем кто-то спит,
ты самое родное, а это не болит.
и что, что мало времени и что, что меньше лет,
чем эллипсам сатурна, не в старости секрет,
а только в ненормальности катания с горы,
и в переписи новых апостолов игры.
я улы- балы- балуюсь, лепя из снега шар.
ты удивлённо супишься. из носа - парный пар.
поверь, моя любимая, я тот, который год
считается за счастье и в будущем живёт,
как future in the future как тройка С О Н*-
основа снов и жизни и радуги гуашь.
конечно, счастье будет, конечно, счастье есть,
как чудо семь пребудет всегда за чудом шесть.
я клетки шахмат памяти заполню в три ряда:
до нас, без нас и с нами - без пропуска года.
я памяти заведущий - задумай - принесу:
хурму заиндевелую, дрожащую осу.
я старый добрый папа как сказка наперёд
известная, что было и кто за кем умрёт.
ведь есть такое слово: кончается на ЕРТЬ,
три первых буквы СМЕха, не хочешь посмотреть?
и означает слово тот пункт который Б,
в который ехал поезд и кто-то на трубе.
и там, где все встречаются как новые друзья,
там можно появиться, исчезнуть же - нельзя.
и мы с тобой так близко к тому, куда ведёт
двойное совпаденье: лыжня и самолёт.
и лучше не добраться и вовремя сойти
лавиной узкобёдрою по склону уползти,
где снег не превращается в подмышечную ртуть,
и с силой сотни эйфелей мы стынем (дай подуть!)
дышу я в одноногую ладонную лыжню
и чуя то, что сбудется, в ладонь твою пою:
туннели микроскопные или наоборот,
куда летим с Льюисою раз в жизнь, раз в раз, вот вот.
отсюдова дотудова нейроновая сеть.
спаси от близорукости, разумнейшая клеть,
бессонного создателя кардиограмма гор,
помноженная столбиком на рухнувший простор,
где воздух превращается в божественную стынь,
а снег наотражавшийся пошёл на нас как сын,
которого рожает навстречу мне зима.
снежиночное семя. желанье без ума.
снимай лыжню тугую! перчатки, джемпер и
друг кинемся на друга как звёзды: всё - внутри.
и дикость и открытость в тебе напополам:
и прячешься за снегом и падаешь к ногам.
и всё, что можно стиснуть, я получаю вдруг
и разницы так мало в строеньи наших рук,
как будто правда кто-то тебя родил во сне
моём и тихо было: ты плакала во мне.
простое прикасанье вдруг остановит мир,
как будто бы на строчку бог палец опустил.
и выплывет наружу чего и не бывало:
в лесу полосно-солнечном ты папу увидала.
то свет, то - нет, то тонет один из нас в тени.
я - папа. отгадай-ка: кем рядом будешь ты?
июль макушку вертит на тёплом языке,
и то, что не бывало - вдруг вырастет в руке.
большое-пребольшое: лесная мелкотня.
вскипает земляника и кружится земля
вокруг той пуповины, которую магнит
меж нами обнаружит и стрелкой сократит.
и после вычитания, похожего на плюс,
в одном узле которого исчезнуть тороплюсь,
в межвакумном пространстве, орбиты совместив,
мы схлопнемся как пустоши, созвездья испустив.
и тут же без запинки всё сбудется навек:
тропинка, земляника, лыжня, ладони, снег.
осталось снять последнее: одежду и кино
и страстно-беспристрастно сыграть в картине о
слепящем внизхождении растущих с криком крыл
на точку совпадения всех кто тебя любил...
земля в иллюминаторе разбившемся видна:
планета, тучи, горы, высокая гора.
со скоростью, дост
уп
ной падению во сне,
когда немые руки как палки на ремне,
мы пали и недвижимы, в тебе мой липкий снег.
земли в иллюминаторе как фокусника нет.
пилот читает правила - апокрифы спасения,
жестокого ивана открове- сновидения.
и между пунктом ГЛАВНОЕ и пунктом ВОТ И ВСЁ
себя он видит в зеркале и что-то там ещё.
но нарастает белое давленье на глаза.
спасательные нимбы секунду смерти за.
он видит нас невидимых в дыханьи от чудес:
отец и мать и дети, идущие с небес.
и нет большущей смерти и нас с ней тоже нет
и мы орём как дети и слышимся в ответ.
в глазах иллюминаторы как кольца на воде,
сходящиеся к камню, обратные себе.
