когда ничего не пишется и с трудом прикасаешься ко вчерашним мыслям – пишу стих:
всю ночь ко мне стучали сильно и кричали,
в три ночи нашли звонок, и уши немели: что говорить о руках тех, кто звонит,
хотя руки сменить можно, а уши – нельзя.
ещё кто-то двухэтажный иногда допрыгивал до форточки и посматривал,
так же сверху большой, кажется, таракан совал в щель усы и поглядывал, скалясь.
я немного вздремнул и приободрился, а пока вздувался пол, я глаза руками тёр.
телевизор, включившись, погрозил палестинскими танками и палками.
пьяный стучал, длинный прыгал, таракан всё просовывал, лез.
мальчик исполнил в стене замурованный гимн:
он пятый год исполняет его маме, а теперь обращается ко мне:
всё ли я усвоил в патриотической гамме, валяясь в дыре.
таракан – метафора мужика на работе, который вонюч,
дверь в стук – метафора несуразности и лезут к самым тихоням,
прыгающий тип – метафора, что не спрятаться: быстро решат: кто таков,
я – метафора доставшегося мне бытия
испания и я
I
тревожно солнечной аллеей, лепя мелькающей листвой,
несётся смерть на мотоцикле и пьяный мальчик золотой:
они находятся повсюду: они – беззвучные жуки,
они – такие удалые, а мы – такие старики,
и нам становится понятно, что дверь – на прежней высоте,
что за ребятами – пространство не обрывается нигде,
что уходить, скрипя зубами, что понимать своих отцов,
что ничего нельзя поделать, что называется – готов,
и что-то движется другое, и всё ленивее смотреть,
и всё плотнее грохот моря, и всё сминающая смерть,
как будто в странной перспективе почти усохшей головы
иду набухшими ногами, пытаясь выйти из воды,
но мальчик-мальчик строит крепость, не проходимую никак,
и мой песок идёт на башни и на отогнанных собак,
и снова молодость выходит из окровавленных машин
и на шезлонгах разогретых сидит в развалинах штанин,
на голубых ногах вбегая с размаху в множество морей,
она стреляет по прохожим и учит этому детей,
настанет будущее время, свернётся старое в блокнот,
старик полезет в рукомойник и обнаружит ржавый пот.
когда в моей планете будет другое золото лежать,
когда в прихожей размышляет над мировой проблемой мать,
когда какая-то подруга, когда напуганный террор,
когда Севилья с бандерильей, когда старик тореадор,
мои оставленные школы, мои учительницы в ряд,
мои улыбчивые годы, всё уходящие назад,
как будто тяжкие составы по наклоняющимся дням
проходит беглая машинка по потерявшим волосам.
мои сосуды огневые, неутолимые вином,
мои двенадцать лет счастливых и пятьдесят, летящих в лом.
такое маленькое право, такой недлительный удел,
такие взрывы на планете, что оправдаться не успел.
придут другие самолёты, вползут по склону поезда,
прибудет новенький диктатор, и раскатается губа.
у человечества живого с баяном, Лувром и вином
всегда останутся запасы того, что все переживём.
и станет тихо и безлюдно, и будет шумная толпа,
везут коней на вертолётах, и это – чья-нибудь судьба:
увидеть серую кобылу, влюбиться в запахи её
и переехать жить в деревню, носить какое-то старьё.
какие глупые сомненья, соседи будут вдалеке,
собака лает на болоте, и сокол машет на руке.
найди меня в округе будней, среди распахнутых домов,
на ветках спиленных деревьев, среди своих простейших слов,
на кулебяке запечённой, у яркой ёлки в двух шагах,
среди хрустального серванта, затосковавшего в гостях:
и это – я, и это – время, и это – сдвинутые мы,
как заключённые смеёмся и урываем от тюрьмы
